– Но кто же, кто нам запрещает? – спросил Арторикс, глаза которого сияли радостью.

– Не пытайся узнать, кто наложил запрет, – печально ответила девушка. – Не желай узнать… Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг другу… Тяжкая… жестокая… непреодолимая судьба… Оставь меня… уходи… не спрашивай больше.

И, горько рыдая, она добавила:

– Ты видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как я страдаю?.. О, знаешь ли ты, как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты, что я считала бы себя самой счастливой из людей!.. Но… это невозможно. Я не могу быть счастливой… мне это запрещено навсегда… Уходи же, не надо бередить расспросами мою рану… Ступай, оставь меня одну с моим горем.

И, бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала.

Когда испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она снова оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему:

– Беги от меня, Арторикс. Если ты честный человек и искренне любишь меня, уйди, беги возможно дальше отсюда, оставь меня.

Подняв глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту минуту проходила по преторской площадке. Рабыня-нумидийка Цетуль двадцать дней назад прибежала в лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее госпожа, жена патриция из Япигии, велела отрезать ей язык за излишнюю болтливость. Мирца окликнула ее:

– Цетуль! Цетуль!

И, повернувшись к Арториксу, добавила:

– Она идет сюда… Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь!

Галл взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал:

– Все же ты должна открыть мне свою тайну!

– Не надейся, этого никогда не будет!..

В эту минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно возбужденный и в то же время опечаленный, медленно удалился. Душа его была полна сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные мысли.

– Пойдем, Цетуль, принесем эту овечку в жертву статуе Марса Луканского, – сказала Мирца, указывая на белую овечку, привязанную в одном из углов палатки, и стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства.

Несчастная рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком головы выразила свое согласие.

– Я как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и искала тебя, – пояснила молодая женщина, подымая с полу брошенный щит и надевая его на руку.

Мирца направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от нумидийки румянец, заливший ее лицо при этой лжи.

Она отвязала веревку и конец ее подала Цетуль, вышедшей из палатки. Рабыня вела за собой животное, рядом с ней шла Мирца.