— Нет-нет-нет! Тогда сядем за стол, когда все соберутся, если уж это так важно!

— А когда все соберутся?

— Твою мать! Бритт-Мари, ты же знаешь, какие они, эти дети. Они могут прийти в шесть, а могут в половине девятого!

Бритт-Мари молчала несколько напряженных секунд. Затем глубоко вздохнула и произнесла так твердо, как произносят, когда внутри все плачет:

— Кент, мы не можем садиться за стол в половине девятого.

— Да знаю! Но дети могут поесть, когда придут!

— А когда они придут?

— Не знаю! Сказали, в шесть. По крайней мере, Пернилла, наверное, придет в шесть. Обычно она не опаздывает. Ну или в четверть седьмого, если будут пробки на выезде. Там ведь все время что-то строят, все перекрыто, — ответил Кент сдавленным голосом, какой бывает у мужчин, которые упорно недооценивают обхват своей шеи, когда завязывают галстук.

— Если мы сядем за стол в шесть, то в четверть седьмого будем есть и Пернилла придет в самый разгар ужина, — сказала Бритт-Мари так, будто в это время помогала Кенту завязать галстук.

— Без тебя знаю! — рявкнул Кент, как рявкнул бы на его месте мужчина, которому помогают завязать галстук.

— Необязательно повышать голос, — сказала Бритт-Мари, в свою очередь повысив голос.

— Где, твою мать, запонки? — спросил Кент, выйдя из ванной с наполовину завязанным галстуком.

— Во втором ящике комода.

— Разве они лежали не в первом?

— Они всегда лежали во втором.

Эльса так и стояла на лестнице. Разумеется, она не подслушивала. Рядом с входной дверью в прихожей у Кента и Бритт-Мари висело большое зеркало. В него было видно, как Бритт-Мари аккуратно загибает Кенту воротник рубашки поверх галстука. Осторожно чистит его пиджак.

— Когда придешь? — робко спросила она.

— Трудно сказать, ты же знаешь этих немцев. Не жди меня, — уклончиво ответил Кент и поспешил к двери.

— Кинь рубашку в стиральную машинку, когда вернешься. Пожалуйста, — просила Бритт-Мари, семеня за ним следом и сдувая пылинки с его брюк, как делает женщина, которая все равно будет ждать до последнего.