РоманыКлуб неисправимых оптимистовстр 422
Светлый фон
Я много лет был верным солдатом партии, убежденным в правоте коммунистической идеи, считал, что мы должны сражаться и уничтожать наших врагов. Выбор был прост: они или мы. Когда идет война, ты не задаешь вопросов, а выполняешь приказы. Каждый солдат знает свое место. Мы делали революцию. Хотели изменить мир. Покончить с эксплуатацией и эксплуататорами. Нам оказывали сопротивление. Враги делали все, чтобы остановить ход истории, а мы пускали в ход оружие, чтобы уничтожить их. Если люди не могут договориться, не хотят искать компромисс и идти на мировую, остается одно — убить. Альтернатива проста: либо ты, либо тебя. Победа достается выжившему. Ненависть, которую питали к нам одни, была так же сильна, как вера других в пролетарский Интернационал. Разразилась буря столетия. Мы защищались и давали отпор. Капиталисты всего мира пошли на нас единым фронтом. Они дрожали от страха за свои жалкие жизни и кровавые деньги. Первая мировая война не закончилась. Враги всех мастей напали на нашу страну, чтобы задушить революцию. Началась Гражданская война, которую они проиграли, но не успокоились и продолжили подрывную деятельность руками внутренних врагов. Пришлось их уничтожить. Мы убивали аристократов, кадетов, социал-демократов, меньшевиков, банкиров, промышленников, частных собственников, буржуев, священников — всех, кто цеплялся за свои привилегии, а заодно и многих других, оказывавших сопротивление новой власти. Мы верили в торжество идеи и собственную правоту. Потом нам объявили, что среди нас есть враги народа. Их уничтожили. Троцкого и его приспешников. Казаков. Кулаков. Инженеров. И многих других. Репрессии набирали обороты, но врагов меньше не становилось. Мы должны были выкорчевать их из своих рядов, очиститься. И мы делали, что до́лжно, но врагов меньше не становилось.

 

Я был «стирателем». Сначала меня не смущало, что приходится убирать живот Ленина, его грязные ботинки, мятые брюки и ветхие рубашки, жирок на боках Сталина, мешки у него под глазами, мертвенно-бледную кожу и презрительный прищур глаз. Никто не должен был заметить признаков буржуазности в облике вождя: галстука, жилета, дорогих часов, картин и фонографа у него за спиной. Потом наступил черед ближайших соратников, старых большевиков: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Радека, Тухачевского, сестры Ленина и даже «главного пролетарского писателя» Горького. Со временем мы начали понимать, что происходит. Никто не решался сказать ни слова. Страх стал главенствующей эмоцией. Те, кто задавал вопросы или удивлялся, мгновенно исчезали. Террор набирал обороты. При аресте происходила полная зачистка: у человека изымали книги, письма, бумаги — и все сжигали. Если забирали художника — сжигали картины и рисунки. Огню предавали рукописи, черновики, заметки и записные книжки писателей. Когда арестовали и сослали в Сибирь Мандельштама — он очень скоро сгинул в лагере, — я спросил себя: в чем можно обвинить поэта? Разве он способен навредить государству? Зачем было уничтожать его чудесные стихи? Во что превратится мир без художников и поэтов? Они расстреляли сотни артистов, писателей, драматургов и поэтов, хотя те не участвовали в контрреволюционных заговорах, не злоумышляли против власти. Их единственная вина заключалась в том, что они были евреями, католиками, поляками, украинцами, прибалтами или крестьянами. Я не знал, как противостоять этому кошмару. Как бороться с огнем, пожирающим поэзию? Пришлось учить стихи наизусть, иного решения не было. У меня в голове никто не смог бы их отыскать, чтобы стереть. Я крал блокноты из мешков с конфискатом и заучивал стихи, повторяя их про себя ночь за ночью. Многие другие поступали так же. Женщины спасали от забвения творения перемолотых системой мужей. Живые спасали мертвых.