— Да спит он, наверно, — уныло повторил лейтенант, хотя давно был уверен, что кот уже сдох, вслед за птицами, или сдохнет вот-вот. И доктора было жалко, но жальче всего было времени.

— Может, он не голодный просто, — сказала нимфа.

Она сидела на корточках у переноски, а с другой стороны в той же позе торчал пацан из Газели, и все трое смотрели в голубой пластмассовый ящик, как в телевизор. Только доктор лежал на животе и вообще-то обзор загораживал, но теперь обернулся с неожиданной яростью:

— У него диабет, понимаете? Ему надо поесть обязательно. Он не знает просто, что это еда. Ну давай, милый, смотри...

— В смысле — не знает? — спросила нимфа. — Это ж кот.

— Домашний, — сказал доктор. Голова его снова была внутри. — Он консервы ест. Роял Канин. Там кусочки такие в желе.

— Ну давайте нарежем ему, я не знаю. Чтоб кусочки, — предложил лейтенант.

— А есть у вас чем? — быстро спросил доктор, которому предложение это очень внезапно понравилось. Он вытащил свою дохлую птицу, сел и протянул ее лейтенанту, с надеждой глядя на него снизу вверх.

Никакого ножа у лейтенанта, разумеется, не было, но по всему выходило, что резать воробья сейчас придется именно ему. А то и, по ходу, рвать руками. Когда мама потрошила рыбу, он всегда выходил из кухни, чтоб не видеть, как из серебряного живота потекут кишки. А если успевал увидеть, есть потом не мог.

— Или ногой просто раздавить, — слабым голосом сказал он и отступил, потому что представил мокрый хруст под ботинком и прилипшие перья.

Доктор не ответил, но тоже несколько побледнел.

— Ох, да ё-моё, — сказала вдруг нимфа. — Дай сюда. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:44

Шестеро проходчиков из Нововолынска, подводник в борцовке, хозяин кабриолета и презираемый Валерой водитель автобуса вовсе, разумеется, не задохнулись. Воздух в тамбуре был, свежий, холодный, и пах лимонами, и поначалу они держались еще под взглядом бледного рябого мужика с мертвым голосом, ожидая, что вот-вот откроется внутренняя дверь и поступит оттуда тот самый важный приказ, ради которого их сюда и впустили. Но, во-первых, из-за этого самого мужика (и глаза у него, кстати, такие же были мертвые) ни потрогать чудны́е стеллажи и скафандры, ни поговорить между собой, ни даже переглянуться толком они не решались. И потом, все-таки была уже почти полночь, а день выдался длинный и страшный. Может, вообще самый длинный и страшный, хотя успели они в жизни повидать разного. Его просто нельзя было уложить в голове — без того, чтоб хотя бы поговорить и переглянуться. И поэтому на втором часу ожидания они размякли наконец, а потом просто заснули, все девять — крепко, как дети, и не помнили в этом кратком невинном сне ни про рябого мужика, ни про ружья, ни про будущую свою зловещую задачу.