— Пусть идет с нами, — попросила она, и это была ошибка. На любые просьбы и в хорошие времена дед всегда отвечал «нет», просто так, чтоб не расслаблялись. А сейчас просить тем более было нельзя. Так и вышло: дед тут же откинулся в кресле и улыбнулся.

— Нет, пускай посидит, — сказал он с удовольствием, а затем повернулся к майору. — И ты тоже сиди, куда собрался? Мудила.

Майор вспыхнул от радости, отпустил кобуру и понял, что с девчонкой все-таки угадал. И вообще угадал, а проклятая баба с ее гонором и зарплатой с пятью нулями — нет. Облажалась баба по полной и поэтому хромала теперь за клоунами на выход босиком, в рваных штанах, оставляя на чистом полу розовые следы. Тут он, кстати, заметил, что и его собственный костюм как-то непрезентабелен (а если попросту — грязен) и для сверкающей комнаты никак не годится. С этой мыслью он плюнул себе в ладонь и начал счищать с рукава белесую пыль. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:54

— Понимаете, люди в массе своей не хотят делать зло, — сказал горбоносый профессор. Он совсем запыхался, и шли теперь медленно. — Даже вместе, толпой — не хотят, это им несвойственно. Если спросите их по отдельности, каждого — они будут хотеть хорошего, почти все. Обязательно кто-то должен начать, понимаете? Обязательно. Обмануть их, запутать или напугать. Бросить первый камень. Раздать им оружие, показать врага пальцем. И вот этот, кто начал, всегда виноват больше. Или даже этот единственный и виноват... — Тут профессор снова споткнулся, охнул, и в колене у него хрустнуло.

— Вы под ноги смотрите, — сказал лейтенант.

Он и сам уже здорово устал, а добрались только до Опеля-универсал с пустой люлькой на заднем сиденье и открытыми окнами. Воздух был тяжелый, гнилой, как если бы запах у решетки приклеился и тащился за ними. Елки, мы так до автобуса никогда не дойдем, подумал с тоской лейтенант, который поганый этот маршрут еще с прошлой ночи запомнил крепко во всех поганых деталях. 

— Может, это, передохнем? — Он просунулся в водительское окошко и включил в Опеле фары.

— Что?.. — спросил профессор. — Нет, дорогой мой, отдыхать нам с вами нельзя, — и сердито, горячо заговорил дальше про то, что такие люди опаснее всего, даже если сами не стреляют, и что их не мучает совесть, потому что совести у них нет, понимаете, ни стыда, ни морали, ни жалости, и что надо их останавливать, вот именно их, любым способом, их первыми, и тогда все остальные сразу остановятся сами. Или что-то в таком же роде, причем добрых пятнадцать уже минут.

А лейтенант шел следом и не мог взять в толк, отчего этот старый горбоносый человек, у которого хрустят колени, рассажена щека и две мелких дочки вообще-то, не остался сидеть со своими дочками, а рвется кого-то там останавливать. Хотя дочки ревели и висли на нем, и вообще это все уже было неважно. Да и пользы от горбоносого, если честно, было немного. Он настаивал, что проверить надо каждую машину, дорогой мой, каждую, а машины при этом на своей стороне пропускал, оглядывался и махал руками, так что проверял машины лейтенант, и фары включал тоже лейтенант, и ловил его еще, чтоб не расшибся.