Режиссера причем и видно-то не было, он валялся, наверное, в кресле, не касаясь ботинками пола, или вовсе лежал на кушетке, обернутой целлофаном, и ему закатывали рукав, чтоб пристроить иголку в вену. Или, может, меняли памперс. И приказы его, возможно, стали просто набором звуков и никакой силой давно не обладали. Сила приказов вообще была теперь под вопросом, однако и вопросы у чиновницы в изодранных брюках внезапно иссякли тоже. Ее мучили совершенно другие вещи: яркий свет в тамбуре, зудящие раны под мышками и в паху и застежка на лифчике. Лямки, молнии, пуговицы и швы, от которых тело ее распадалось, а под этим светом от них было никак не избавиться. И когда двери изменили наконец положение — внутренняя захлопнулась, внешняя открылась, — чиновница шагнула во тьму почти с облегчением и про гниду-майора, фармацевта в пластмассовых жемчугах и тем более про неведомого айтишника забыла мгновенно.

Тьма снаружи была раскаленная и облегчения не принесла. Пахла лужа свернувшейся крови, начинали пахнуть тела бухгалтерши из Лендровера и учительницы Тимохиной, и, наверное, доползли уже сюда запахи от решетки, где лежали водитель Фольксвагена и три его пассажира, таксист и блондинка в цветастом платье. У стеночки, как забытая сумка, терпеливо ждала круглая Валя с розовым круглым лицом, и раскрытый блокнот со списком все так же валялся рядышком на асфальте, но и Валя, и даже блокнот находились уже в соседнем каком-то, неважном мире и никакого отношения к чиновнице не имели. Она бросила свою усталую дружину у двери, шагнула за Майбах и, оказавшись наконец в темноте, расстегнула-таки молнию на брюках совсем и просунула руку внутрь, под влажную ткань.

Тут ей в спину уперлось что-то железное, твердое — прямо между лопаток, где кололась острая, как осиное жало, кнопка проклятого лифчика, который надо было, конечно, снять первым. И возможно, еще вчера.

— Не ори и не дергайся, — сказал сзади знакомый голос. — Руки быстренько подняла и пошла.

И она пошла — как была, в расстегнутых брюках, и ни дергаться, ни орать ей на удивление не хотелось. Как, впрочем, и поднимать руки.

— А теперь их позови сюда, — приказал тот же голос шагов через двадцать, когда вывел ее из-под камер и света химических фонарей. — Ну, давай, они ж сами тебя до утра не хватятся.

И она снова послушалась и позвала, хотя эта задача была посложнее, потому что про ополченцев чиновница забыла тоже и сначала пришлось сосредоточиться и припомнить, кто такие «они» и зачем они, господи, могут вообще пригодиться.

Пятеро ополченцев услышали зов и приблизились, светя во тьме фонарями, как глубоководные рыбы. И увидели босую свою предводительницу, от которой натерпелись немало горя и которой недавно боялись, в каком-то совсем уже непотребном виде — мало было раздутых ступней, бурых пятен на блузке и кровавой маски вместо лица, так она еще правую руку держала теперь у себя в штанах. За спиной у нее торчал худой человек с дробовиком, и он тоже выглядел хуже, чем в прошлый раз, когда прыгал на крыше Майбаха. Все вокруг теперь ухудшалось, и быстро.