– Ты, – задал тогда вопрос Баудолино, бледный, как будто лик Фридриха тем приснопамятным утром, – не хочешь ли сказать, что мы сочли императора мертвым, когда он был жив?

– Вот именно это я и хочу сказать, мой бедный друг. Он умер, попав в реку. Холод воды стал постепенно оживлять его, и это могло подействовать, но, не придя в сознание, он задышал, наглотался воды и умер. Когда вы вынимали тело на берег, вы не могли не видеть, что это утопленник…

– Да, он раздулся. Я знал, что он раздуться не может. И я решил, что это обман моих чувств, перед лицом несчастных останков, исцарапанных о камни…

– Мертвец не может раздуться под водой. Раздуты бывают живые, захлебывающиеся в водах.

– И Фридрих был лишь под действием неожиданного, неизвестного припадка, и Фридрих не был убит?

– Ну, жизнь его пресеклась, разумеется. Однако руками того, кто опустил его в воду.

– Но это же был я!

– Ох, как мне жаль. Я слышу, ты разволновался. Не мучайся. Ты сделал это во имя добра, конечно же, ты не желал его смерти.

– Но я пресек его жизнь!

– Я не назвал бы это убийством.

– А я назвал бы, – закричал Баудолино. – Я утопил любимого отца, а он был в это время жив! Я… – Баудолино побледнел еще сильнее, пробормотал какие-то несвязные слова и рухнул в обморок.

Очнулся он, когда Никита примащивал, на этот раз ему, холодные компрессы на голову. Пафнутий уже ушел, по видимости, сокрушаясь, зачем он возвестил Баудолино, желая показать свою прозорливость, ужасную истину.

– Старайся сохранять спокойствие, – говорил Никита. – Я понимаю, что ты потрясен, но это же фатальность. Ты слышал ведь Пафнутия. Любой бы счел усопшим такого человека. Я тоже много слышал рассказов о ложных смертях, вводивших всех медиков в заблуждение.

– Убил своего отца, – продолжал повторять Баудолино, трясясь в горячечном бреду. – Я, сам того не знав, его ненавидел, поскольку вожделел его супруги, своей приемной матери. Я был сперва прелюбодеем, затем отцеубийцей, нося в себе эту проказу, я осквернил своим кровосмесительным семенем чистейшую из девственниц, уверив ее, будто это и есть обещанный ей экстаз. Я и убийца, потому что убил невиновного Поэта.

– Он не был невиновным, он был в безудержной алкоте. Он попытался убить тебя, ты защитился.

– Я обвинил облыжно его в убийстве, которое совершил сам. Я убил Поэта, чтобы не признаваться, что следовало бы наказать меня. Я прожил целую жизнь во лжи, теперь я желаю смерти, низринуться в ад и терпеть мучения целую вечность…

Бессмысленно было утешать его, нечем помочь. Никита велел Феофилакту подать настой снотворной травы. Баудолино выпил и через несколько минут уже забылся самым тревожным из мыслимых снов.