– Единственная константа в жизни, – говорит она, – все беспрерывно меняется. Проблема только в наших представлениях о том, как все должно протекать. За них люди держатся крепко, даже когда рушится мир вокруг. Это целое искусство – принимать перемены и, несмотря на них, любить друг друга. Иначе остаются лишь две безжизненные маски.

– В теории звучит хорошо. Но покажи мне хоть одного, кому это удается на деле.

– То есть ты считаешь, что Мориц должен был вернуться к твоей бабушке, даже если это было для него плохо?

– Откуда ты знаешь, что для него было хорошо?

– А, тебе не нравятся истории про женатых мужчин, которые влюбляются в других женщин, так?

– Не нравятся.

Мы усмехаемся, глядя друг на друга.

– Послушай-ка, дружочек. Я расскажу тебе, как было дело дальше. И потом ты мне скажешь, правильно твой дед поступил или неправильно.

– А кто, собственно, влюбился первым? – спросила я. – Мориц или Ясмина?

– Ясмина была влюблена в него, сама того не понимая. А Мориц понимал, что влюблен, но не показывал этого. И потом появилась Сильветта.

Глава 39 Сильветта

Глава 39

Сильветта

Ад – это другие.

Кино, этот кокон, закуток. Его убежище было темным и тесным, зато надежным. И у него имелось окошко в мир. Крошечный прямоугольник, через который Мориц видел пастбища Аризоны и небоскребы Нью-Йорка. Он проводил свои вечера с ковбоями и чечеточниками, дни – с Доналдом Даком и Микки-Маусом, а ночи с крысами, которые сновали в темноте по каморке.

В хорошие дни приходила Ясмина, привязав дочь к груди, с корзинкой, из которой пахло кускусом, жареной рыбой или шакшукой. Она любила навещать его, когда Мориц крутил мультфильмы. На «Бэмби» она плакала так, будто сама лишилась матери, а на «Пиноккио» смеялась как маленький ребенок. Мориц стоял подле нее у окошка в кинозал, зачарованный непосредственностью, с какой она отзывалась на все, что видела. Большинство людей окружены защитной оболочкой, через которую мир доходит до них уже отфильтрованным и приглаженным. Но, погружаясь в фильм, Ясмина откладывала свою оболочку в сторону, словно мимолетную мысль, и оказывалась с миром наедине. Лишь тонкая стеклянная завеса окружала ее, такая тонкая, что Мориц иногда боялся подать голос, чтобы не напугать ее. Ибо это нежное существо могло и рассвирепеть, если мир покажется враждебным. А если на что-то в те дни нельзя было положиться, так это на мир. Все планы откладывались на потом, люди ждали, когда же снова можно будет зажить нормальной жизнью, и время ожидания незаметно превращалось в то, что и было их жизнью. Чем-то значительным, прораставшим из малого, почти невидимого, но неудержимого.