Нет, о себе Мориц почти не говорил, он весь будто состоял из глаз, которые смотрели на нее, смотрели внимательно, порой удивленно, но никогда – осуждающе. Когда он смотрел на нее, она ощущала, как каждый мускул ее тела расслабляется. С ним ей не надо было ничего делать, она могла просто быть.

В какой-то момент она забывала про фильм, который шелестел в проекторе рядом, принималась рассказывать про свой сон из минувшей ночи.

– А вы можете спать в полнолуние, Мори́с? Я не могу, все лежу без сна, а потом уже и не знаю, то ли я уже во сне, то ли еще здесь. Я видела Виктора.

– Виктора? Во сне, вы имеете в виду?

– Это было так реально, как будто я стояла с ним рядом.

– И… что он сделал?

– Он сел рядом со мной, на край кровати… потом достал из своего чемодана письма. Много писем. И читал мне эти письма.

– Какие письма?

– Ну, свои. Из Италии.

Морицу потребовалось время, чтобы понять. Потом он кивнул, открытый как всегда, словно в этом не было ничего необычного.

– И о чем он писал?

Ясмина придвинулась ближе и понизила голос. И рассказала про ферму с тремя кипарисами, где он скрывался, когда немцы шли по горе. Про пулю, которая пробила окно, про бегство и про пулю, которая попала ему в бедро. Каждую деталь она описывала до того подробно, как если бы сама при этом находилась. Рассказала и про медсестру, которая за ним ухаживала, – красивая итальянка с крестиком на шее, ее звали Мария; и о том, что происходило ночью между Виктором и Марией, и о том, куда итальянка его целовала, о шрамах, к которым старалась не прикасаться, чтобы не причинить ему боли. Ясмина рассказывала так, будто сама и была этой Марией, без малейшего намека на ревность, а почти с нескрываемым вожделением.

Она улыбнулась:

– Вы же знаете его, не так ли? Он ведь такой.

– Но… – Мориц подыскивал слова. – Вы думаете, он вас больше не любит?

– Да конечно же, любит! – убежденно воскликнула Ясмина.

Мориц молчал. Он не хотел ее обидеть. Казалось, она читает его мысли.

– Мори́с, любить можно не только одного человека.