– Где это тебе в нашем мире удалось верблюда раздобыть? – спросила она.

– В Техасе, – честно ответил я, ибо не существовало более правдивого ответа.

– Да ладно! – недоверчиво воскликнула она. Потом немного помолчала и прибавила: – Будь я проклята, если они там водятся!

* * *

Счастье жизни – это всегда словно голод какой-то, а та капелька счастья, которую мы нашли, никому больше интересна не была. Да и какая тебе польза, если какой-то чужак чувствует себя счастливым? В худшем случае это способно вызвать зависть у тех, кто случайно заметил твою счастливую физиономию; а в лучшем – всего лишь досаду. Чужое счастье в любви чаще всего вызывает у людей именно досаду, раздражение. А когда один счастливый день следует за другим; когда безумие первой страсти понемногу уступает дорогу спокойному чувству; когда начинают появляться всякие милые прозвища, а мелкие шутки и жесты как бы пускают корни и становятся свидетельствами большой доброты, которая особенно ярко проявляется в наивысшие моменты любви; когда привычки обоих уже известны и стали вполне терпимыми; когда твой верблюд помещен в платную конюшню и даже начал вполне терпимо относиться к мулам, да и они к нему несколько привыкли – в общем, когда все это становится банальным и даже скучными, тогда начинаешь тосковать. Вот и те годы, что я провел с Габриэлой, оказались в итоге счастливой банальностью, сумевшей, однако, подавить даже желания Донована, а ведь я очень боялся того, что со мной может произойти в этом салуне, поддайся я настырным требованиям Донована.

Самые интересные моменты, касающиеся этого периода нашей жизни, были столь малозначимы, что о них и упоминать не стоит. Я знал, например, что муж Габриэлы с флагом в руках отправился куда-то воевать вместе с братьями из Канзаса. И она понятия не имела, намерен он вернуться обратно или нет, однако это не избавляло нас от опасений – мы каждый раз буквально подпрыгивали, стоило нам услышать чьи-то шаги у нее на крыльце, хотя вряд ли можно было ожидать, что это все-таки ее муж.

Если учесть, что наши слабые приграничные форты и без того были обескровлены резней в городе Бэйлор на юге Техаса и военными столкновениями на востоке, единственной темой, бывшей буквально у всех на устах, стали грабительские налеты индейцев. Мы опасались того, что в любой момент на нас с гор налетят полчища индейцев юта и всех нас перережут, а индейцы юта в свою очередь боялись нас; но и они, и мы одинаково недолюбливали мормонов. А еще городишко объединяли мрачные размышления на твой счет, Берк, поскольку многие опасались, что твой вид может привлечь внимание какого-нибудь отряда бандитов. Шли бесконечные споры, стоит ли нам оставаться в Грейвнеке или таким, как мы, там делать нечего. Преподобный Стентон начал читать проповеди насчет вреда идолопоклонства. Он без конца талдычил о зловредной роли золотого тельца, и в итоге даже до самых тупоголовых его прихожан дошло, что он имеет в виду тебя, Берк. Значит, ты у нас идол? Что ж, я не против. Может, так оно и есть? Во всяком случае, у меня не было сомнений, что основным объектом его нападок являешься именно ты, хотя все городские дети и женщины тебя просто обожали. Впрочем, наравне с тобой и я подвергался нападкам этого ненормального священника. Надо сказать, почти никто из жителей города не верил, что я просто один из жильцов салуна «Красная пустыня». А окончательный приговор я себе подписал, когда в годовщину того пира, устроенного Джолли для индейцев мохаве, попытался и в Грейвнеке создать схожую традицию. Однако я оказался довольно жалким проповедником идей Джолли: я толком не помнил ни дня, ни подробностей того, как Джолли зарезал старую верблюдицу, помнил только сам пир и раздачу мяса нуждающимся, а от этих воспоминаний, как выразился преподобный отец, «за версту воняло грехом и языческим поклонением».