— А зверье? — спохватился Никита, уже подходя к калитке: собаки кружили у ног в безмолвном экстазе, предполагая вольную прогулку.

— Пусть бегают. Я не знаю, когда вернусь.

«Может, никогда», — добавил про себя, вздрогнул и левой рукой прижал к бедру сумку, черную, тонкой кожи, с длинным узким ремешком через плечо и большим внутренним карманом на молнии.

— Где ты с ней сегодня разговаривал?

— Я к вам на квартиру звонил, думал, вдруг ты…

— Где они встречались?

— В каком смысле?

— В том самом.

— А-а. Не знаю. Только не у меня.

А в вавилонском пленении под вокзалами, под старинными и сталинскими башнями, в подземельях и катакомбах — исходит душа. «Куда ж вы прете, товарищи?» — взывал пьяненький вечный странник с гармошкой наперерез мощным массам, его смяли, он умолк, прорвались товарищи в черной форме, стальные колесницы с вещичками, «Берегись!», затрепетали массы, сгинул поэт, бесчисленные тела, бесцельные стада, комсомольский простор, борьба за существование у телефонов-автоматов.

— Вэлоса, пожалуйста.

— Евгений Романович будет на фабрике в понедельник. (Фиктивная легальная служба доктора — экономический консультант.)

— А сегодня у нас что?

— Пятница, двадцать девятое.

«Не предпринимайте серьезных дел по пятницам» — стародавнее зловещее предостережение. Он выскочил из стеклянной духоты в духоту сквозную и наткнулся на Никиту.

— Мить, едем, я колеса достал!

— Ты отстанешь от меня или нет?

— Ни за что! — Никита подхватил погибающего друга под руку; будто посторонняя сила пронесла их сквозь распаленное пространство в кривой поганый закоулок, где с визгом разворачивался инвалидный «запорожец» малинового цвета. Протиснулись на заднее сиденье. — В писательский домик, значит, на Герцена, — сказал Никита.

— На Ленинский проспект, — сказал Митя.

— На Ленинский не договаривались, — инвалид плюнул в боковое окошечко. — Чего я там не видел?