— Да иду же, иду, — говорю я раздраженно, вялой рысцой направляясь к двери.

Потом я стою у порога моей единственной комнаты, а он стоит за порогом, я прислоняюсь к двери, смотрю на него и не могу говорить, я совсем забыла о своем комичном облачении; он тоже глядит на меня, потом смотрит вниз, на свой полотняный мешок, и носком ноги подталкивает его в сторону комнаты. Я делаю шаг назад, но этого оказывается недостаточно, я все-таки мешаю ему, он не входит, медлит.

— Ну же, — говорю я, — пожалуйста.

В этот момент я не могу выговорить его имя, я боюсь, что если произнесу его, все разрушится, он исчезнет, а на его месте окажется кто-то другой. Теперь он наконец входит в квартиру, посторонившись, я даю ему пройти, я еще боюсь его близости. Мне хочется продлить ощущение нереальности происходящего, чтобы реальность не отняла его у меня. Он беспомощно стоит посреди комнаты, так же, как и я, не в силах справиться с возникшей ситуацией. Чтобы хоть что-то делать, я хватаюсь за полотенце на моей голове, слабый узел развязывается, полотенце падает на пол. У меня на голове торчат красные, голубые и желтые пластмассовые бигуди.

— Ты изменилась, — говорит Бенедикт.

Его слова все расставляют на свои места, чувство реальности возвращается, чудо остается. Я делаю шаг в его сторону, он берет мои руки в свои, тянет меня к себе, я не сопротивляюсь, и все же проходит бесконечно много времени, прежде чем я оказываюсь совсем рядом с ним. Мы смотрим друг на друга и начинаем смеяться. Когда он обнимает меня, я все еще смеюсь, но теперь уже тихо, уткнувшись в его плечо, а потом целую ткань его рубашки и никак не могу остановиться, пока он не приподнимает мою голову за подбородок, и я не чувствую на своих губах легкое прикосновение его пересохших губ.

Я показываю, куда он может положить свои вещи, у него их немного. Выясняю, не хочет ли он вымыть руки, не голоден ли. Никаких других вопросов я не задаю. Потом мы сидим за маленьким столом, я наспех вытащила из волос бигуди, влажные пряди спадают мне на шею. Ботинки Бенедикта в пыли, он замечает мой взгляд и говорит, что долго бродил по улицам, хотя он с самого начала знал, что пойдет ко мне, но тянул, пока усталость не вынудила его сдаться.

— Вот и опять начались мои странствия, — сказал он с налетом горечи, и я ответила:

— Ты можешь остаться здесь, или я отправлюсь странствовать дальше вместе с тобой.

Бенедикт рассказывает, почему решение покинуть Чапеков, которое он давно и мучительно обдумывал, было принято им в одночасье.

С тех пор, как Венцель узнал, что Бенедикт не только сказался больным, но и вскоре после этого уволился с работы, с ним не стало никакого сладу. Когда Бенедикт заговаривал с ним, он не отвечал или просто уходил с веранды. В конце концов Руди заявил, что при такой совместной жизни совершенно невозможно расслабиться, и это все по вине Бенедикта. После таких слов Бенедикт совсем замкнулся, днем он слонялся где-то, а вечерами сидел в мансарде. Показываться на веранде он избегал. С Руди говорил только, если избежать разговора было невозможно, даже когда тот смягчился в свойственной ему ворчливо-покровительственной манере.