— Я не могу этого сделать, — вяло произнес Брэнуэлл. — И я тоже не вижу для себя надежды, так что, папа, в кои-то веки мы сошлись во взглядах.

Брэнуэлл ушел. Папа склонил голову: он уже начинал определять местонахождение людей по одному только звуку.

— Мне жаль, что вам пришлось выслушать это, мои дорогие, но в то же время, в каком-то смысле, не жаль: пусть худшее станет известно. Теперь я осознаю, с какой дьявольски коварной женщиной нам приходится иметь дело. Я потрясен мыслью, что представительница вашего пола может быть такой… Впрочем, будучи дочерьми Евы, вы тоже, видит Бог, не безгрешны.

Теперь Шарлотта была уверена, что слепые глаза сверлят ее. Ей пришлось встать, пробормотать извинение и скрыться.

Эмили лежит на теплом дерне, смотрит в сверкающее летнее небо. Однако замечает (с ленивым интересом) странные волокнистые пузырьки, двигающиеся на поверхности глаза. Один напоминает скелет змеи, другой почти как буква «d». Они всегда там, даже когда не обращаешь на них внимания. Все, на что когда-либо доводилось смотреть, виделось через эти цепочки полупрозрачностей, равно как и то, что придется увидеть последним. Они всегда вклиниваются между тобой и миром. Когда ты смотришь на небо, на самом деле видишь не его, а что-то опосредованное. Нужна совершенно другая пара глаз, чтобы увидеть настоящее небо.

Легкое раздражение оттого, что нависшая тень заслоняет обзор, и — спустя миг тяжелого дыхания — рядом опускается Брэнуэлл.

— Папа хочет, чтобы я попутешествовал, поправил свое здоровье, — говорит он через минуту. — Ливерпуль. Сесть на пароход, что курсирует по Северному Уэльсу. Джон Браун готов поехать со мной. Пейзажи, знаешь ли, смена климата. Прогулки. Восстанавливает. Прогоняет мрачные мысли. Буду здоров как бык. Полезная штука. Что думаешь?

Эмили садится и зевает.

— Тебе, в общем-то, нет никакого дела, верно, Эмили?

— До того, что с тобой будет? Нет, Брэнуэлл, по правде говоря, меня это очень волнует. Но я не могу прямо сейчас дать тебе то, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы тебя пожалели. Я не могу этого понять. По-моему, ничего не может быть хуже жалости.

Он рвет траву негнущимися, дрожащими пальцами; звук такой, будто пасется овца.

— Возможно. Но ведь ты не знаешь, как это, Эмили. Ты никогда не любила.

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду по-настоящему.

— Я никогда не была в Стеклянном городе по-настоящему.

Он развеивает траву по ветру, качает головой.

— Воображение — это другое.