— Но если не будешь есть, то умрешь, — замечает Эмили.

— Ах, отвлеченности, заблуждения, иллюзии. Послушайте. Знаю, я не должен этого говорить, но придет время, и вы все будете уютно устроены. Я позабочусь об этом. Придет конец работе гувернантками и скупости. И папа…

— О чем ты говоришь, Брэнуэлл? — Папа стоит в дверях. — Надеюсь, это не возврат к старой теме? Я в как можно более ясных выражениях говорил тебе, что ее не должно обсуждать.

— Нет, папа, это новая тема, а может, старая, но вверх дном. Потому что прошлое кануло в лету… — Брэнуэлл разводит руками, и на миг кажется, что он сейчас обнимет отца. — Мистер Робинсон мертв.

— Мне жаль это слышать, — сухо произносит папа, мгновенно ставший холодным и разгневанным, — и тем более жаль, что вы, сударь, ликуете по этому поводу. Неужели вам сделались совершенно чуждыми чувства стыда и приличия? Злорадствовать по поводу смерти человека…

— Он освободился от мук, папа, и, в первую очередь, она тоже освободилась. Вот все, что занимает мой ум, все, что я праздную. Мне жаль его, да, и, Боже мой, мне жаль ее, когда я представляю, что ей приходится чувствовать. В ее привязанностях столько теплоты, а в сознании столько чуткости, что это, должно быть, разрывает ее на куски. Чувство вины, печаль и облегчение — все перемешалось. — Брэнуэлл наполовину смеется, наполовину всхлипывает. — Что ж, если кто-нибудь и может приблизиться к пониманию этого, так это я, ибо я испытываю то же самое. Поистине, ей вряд ли необходимо было писать мне, теперь я вижу это. Просто сердце эхом отзывается на стук второго сердца…

— Прекрати. Прекрати это, Брэнуэлл, это уже последняя капля, — отрезает папа. — Это недостойно мужчины.

Брэнуэлл только тихо, томно, по-доброму смеется.

— Ах, папа, я не могу тебе сказать, что ты ошибаешься, я слишком сильно тебя уважаю. Могу лишь заметить, что скоро — скоро! — ты увидишь и будешь созерцать мужчину и джентльмена, которым я должен был быть все это время.

Брэнуэлл очень уверен в себе; и с той же сверкающей, неземной уверенностью он демонстрирует в течение следующих нескольких дней, что действительно может обходиться без еды, а также без сна. Только не без разговоров. Дом превращается в туго натянутую кожу барабана, на которой эмоции Брэнуэлла выбиваются как никогда усиленной дробью, пока от его надежд не глохнут уши, а от страхов не начинает болеть голова. Это должно привести к чему-то, из этого должно что-то получиться. Пока, наконец, не наступает день, когда в дверь стучат и на пороге оказывается чистильщик сапог из «Черного быка», которого глухая Тэбби заставляет дважды прокричать: