— Да. Буржуи не дураки. Умеют жить. Сюда никто не войдет?

— А ты что, боишься?

— Нет. Но я не хотел бы, чтобы у тебя были из-за меня неприятности. Я гораздо лучше чувствовал бы себя, если бы мы пошли в кино или еще куда-нибудь.

Здесь, черт его знает почему, мне как-то трудно двигаться.

— А тебе и не надо двигаться. Сиди здесь и рассказывай мне.

— А что тебе рассказывать?

— Что хочешь. О себе.

— Что я могу тебе рассказать про себя? Ничего интересного в моей жизни нет. Мне двадцать пять лет, я здоров и…

Кларе все это доставляло удовольствие. Ей нравилась и тревога Герасима, и то, что во г-всем этом было что-то недозволенное, необычное. Даже если специально стараться, и то лучше не выйдет. «Сейчас Труда ждет меня, конечно, — подумала она. — И проклинает за то, что я испортила ей вечер». Она вспомнила о Джиджи и почувствовала, что довольна встречей с Герасимом. «Я, как всегда, скучала бы. Джиджи стал бы рассказывать все то же самое, что он уже столько раз рассказывал, стал бы комментировать международные события, ругать русских и описывать улицы в Венеции. Это он умеет. И танцевать».

— О чем ты думаешь, Анна?

— Ни о чем. Я жду продолжения твоего рассказа.

— А я все сказал. Я здоров, рост сто семьдесят два сантиметра, люблю плавать.

— Сколько ты зарабатываешь?

— Ровно столько, чтобы не умереть с голода.

— Скажи, Герасим, я тебе нравлюсь?

— Да.

— Тогда сядь поближе.

Герасим сел рядом с ней. При бледном голубоватом свете лампы ее кожа казалась прозрачной.

— Скажи, Герасим, ты коммунист?

— Почему ты об этом спрашиваешь?