Под напором Сверчевского Ян посещал общеобразовательные курсы. Изредка.

Отсутствие припасов в доме объяснялось, однако, не нерадивостью Моляревича. По распоряжению Сверчевского вице–министерский паек почти целиком раздавался живущим по соседству инвалидам. Эту свою обязанность Ян исполнял исправно и огласке не предавал. Диалог о черном хлебе и луке исполнялся для публики.

— Ты, как всегда, прав, Янек. Помой, пожалуйста, тарелки и нарежь хлеб…

А в Лодзи, на Бруковой, 29, покой и умиротворение. Тихие, чистые комнаты, стол, на котором будет помидоровый суп — многолетняя мечта, о которой он не заикался Владе. Но Влада знала. Она знала про него почти все — высказанное и обойденное молчанием.

В Лодзь он приезжал в субботу, да еще раз–другой на неделе.

Лодзь — новая его жизнь и продолжение давней дружбы с домбровчаками.

С того дня, как Оверчевский встретил в Сельцах домбровчаков, он уверился: ближе и дороже у него никого нет.

Не слишком жаловавший собрания и слеты, до которых была охоча послевоенная Польша, он не пропускал ни единой встречи ветеранов Испании, будь то торжественное заседание или скромная вечеринка у кого–нибудь на квартире. В 1946 году возглавил польскую делегацию на слете участников испанской войны, созванном в Белграде. Значок домбровчаков носил над орденскими планками.

«Солдата свободы» — газету польских волонтеров в Испании — редактировал львовский коммунист, доктор философии, ученый–химик, полиглот Мечислав Шлеен.

Кругленького, лысоватого, близоруко–очкастого Шлеена в Сельцах Сверчевский учил носить офицерский ремень. Не под хлястиком, не на хлястике, чуть выше.

— Мне повезло, Метек, есть область, в которой я сильнее тебя.

Шлеен, по–девичьи конфузясь, заливался краской и пытался скрыть от генерала прожженный бок шинели.

Близорукий, недотепистый Шлеен и в Испания и на этой войне лез в огонь, сохраняя самообладание и боясь лишь попасться на глаза генералу. Сверчевский строго-настрого наказал ему не соваться под обстрел.

— Ты образованный человек и обязан помнить: Наполеон в африканском походе при малейшей опасности давал команду: ослов и ученых в середину…

Прежде он его ценил, теперь, в Лодзи, где Шлеен, так и не научившийся носить шинель, возглавлял офицерскую политическую школу, проникся любовью. Не переставал восхищаться: мне бы такие знания, такую доброту, такую голову. Армейская неумелость, которую он никому не прощал, на этот раз вызывала умиление. И житейская беспомощность Шлеена, и рассеянность, и бессребреничество, и даже отсутствие чувства юмора (услышав анекдот, Шлеен, без всякой улыбки, недоумевал: это нелогично). Разве что о Максе Сверчевский пекся когда–то так, как сейчас о Метеке («Ты должен носить теплый свитер», «Заказал для тебя новые сапоги», «Записал тебя к профессору–эндокринологу, пора заняться твоей базедовой»).