С Метеком он делился и служебными заботами и семейными. Добряга Шлеен не принадлежал к друзьям поддакивающим. Лгать он не умел, субординационного трепета не ведал и, случалось, осаживал Сверчевского. Мягко, словно извиняясь.
…Это был счастливейший лодзинский вечер. Он с Владой, Метек с Зосей, приехавший из Варшавы Гюбнер.
— Так, — поднялся Сверчевский, — Метек — трезвенник, Владе нельзя, Юлек…
Он с сомнением покосился на Гюбнера.
— Рюмку… Учитывая воинские заслуги… О, прости меня, Зося, но на тебя ляжет главная нагрузка. Творческая. А на меня — эта.
Он щелкнул пальцем по бутылке. Он был в ударе. Оп что–то затевал.
— Мы пьем за Испанию. Полковник Гюбнер, песню. Какую? Чему тебя учили в университетах, в академиях?.. Мне не нужна твоя эрудиция. Мне нужен твой хваленый голос… «Астурия».
Нехитрый мотив Гюбнер помнил верно, но забыл слова.
— Зося, — не унимался Сверчевский, — ты же знаешь испанский. Переведи. Пусть в Польше поют «Астурию».
— Поможешь?
— Буду подпевать.
Астурия — единственная земля на свете.
Астурия — земля моей молодости.
Не свистел он и не подпевал.
А испанская песня, становясь польской, пела о парне, который обещает вернуться, если не погибнет, сорвать влажный от росы цветок и отдать той, что вденет его в свои черные волосы…
Он осторожно гладил белые волосы Влады.
«Влада моя!