— Жизнь Микеланджело поддерживала только красота, которую он видел и увековечивал{505}. Всё остальное было в его представлении мусором и шумом. Я же задыхаюсь от бесконечных обязательств и чествований. В чем я нуждаюсь, так это глубокая радость. Иначе у меня ничего больше не получится.
— Но я ведь здесь, — отважился дерзко заявить Клаус Хойзер. — Мы оба, правда, слегка изменились, но я все тот же морской дух Экке Неккепенн, и плаваю я по-прежнему хорошо.
— Мне трудно выдерживать твой взгляд.
— Ах, не волнуйтесь так, дорогой мой сударь. Если хотите получить удовольствие, мы можем немного прогуляться и глотнуть свежего воздуха, господин нобелевский лауреат. А этим — собравшимся — вы сегодня хорошо объяснили, что должна быть Европа, а не балаганный трезвон.
— Прогуляться по улице?
— Такое случается.
— Миляйн и малышка Эри ничего не знают.
— Это тоже вполне в порядке вещей.
— Что за ночь!
— Достойная того, чтобы попасть в книгу.
— Он лихой, всегда был лихим, когда чувствовал себя хорошо.
— А в другое время — скорее робким.
Пока ночной портье, вернувшийся со сдачей и напитками, мимоходом нажимал на кнопку, открывающую дверь, и старые знакомые спускались по двум ступенькам, уже вынырнул, как из под земли, водитель такси, даже обогнул машину и распахнул дверцу.
— В Бенрат? — спросил Клаус и радостно повторил: —
— Но это немыслимо, — запротестовал Томас Манн. — Я не любитель катаний по утренней росе на дрожках. Я понимаю: такая беспутная жизнь убила бы меня, преждевременно выбросила бы с намеченной колеи. И потом, у меня с собой только триста марок.
Шофера, однако, это вполне устраивало; он тронулся и свернул на Королевскую аллею.
— Меня надо оставить в покое. Я происхожу из уважаемой семьи и черпаю силы из привычного порядка.
— Ах, но дело ведь не только в этом. Скорее вам нужен порядок, потому что внутри у вас колышется пламя.