— Все еще продолжать жить, это неправильно: прежде всего потому, что неправилен сам мой образ жизни. Принимать пищу для меня тягость и мука. Мое единственное удовольствие — курить и пить кофе, а то и другое вредно. Впрочем, и сидеть, согнувшись над письменным столом, тоже вредно. Но так уж получается, если ты пережил самого себя. Вагнер, когда ему было около семидесяти, написал свое финальное произведение, «Парсифаля», и вскоре после этого умер. Я, примерно в том же возрасте, написал книгу с моими заключительными выводами, «Доктора Фаустуса», произведение предельное во всех смыслах, — но продолжал жить. «Избранник», все еще весьма занимательный, и «Обманутая» — это уже сверхкомплектные поздние дополнения, необязательные… То, что со мной происходит сейчас, — своего рода после-жизнь. Однако тебя это не должно огорчать.

— Меня это огорчает.

— Разве вся моя жизнь не была мучительна? Нечасто, наверное, встречается столь неразрывное переплетение боли и блеска.

— Именно в такой последовательности? — спросил Клаус.

Томас Манн улыбнулся. Хойзер занял место в кресле рядом с писателем. Тот был одет корректнее, чем он сам: в костюм с безупречно заглаженными складками. Листки бумаги грозили соскочить с подлокотника, и Хойзер их подхватил.

— Это наметки для речи о Шиллере, на следующий год.

— Тогда вам будет… дважды сорок лет.

— Дружелюбные шутки здесь неуместны, молодой человек. Восемьдесят! Поздравители и благодарственные письма нанесут мне последний удар. Но я придумал такой сценарий… — Томас Манн с сосредоточенным видом выпустил струю дыма в камин. — Пригласить каждого, кто ко мне хорошо относится, на бокал портвейна и кусок торта.

— Хм, столько кондитеров не сыщется во всем Цюрихе. А портвейн нынче уже выходит из моды.

— Ты сам видишь, как время меня обгоняет.

— Последний бюргер никогда не умрет.

— Ах, Клаус Хойзер, если бы ты всегда меня утешал… Как я сегодня засну?

По ногам дуло. Хойзер поднял глаза.

— Простите, я без носок, из-за своей безалаберности.

— Безалаберность, полное безобразие, — это что я сижу здесь, а не у себя в комнате, где ночь шумит в моих больных ушах; что я отважился высунуть нос наружу: я даже дневнику не могу такое доверить.

Ночной портье согнулся в кривом поклоне и скорее зевнул, чем осведомился (но и на том спасибо):

— Что-нибудь из холодильника? Дортмундер^{504} или минералку?

— Зельтерскую, пожалуйста, — быстро откликнулся Хойзер, потому что в этот нечеловеческий час и вопрос, и сам стиль обращения, казалось, повергли Томаса Манна в ступор.