— Дюссельдорфский — маленький — райский сад.

Розы вокруг тихого пруда с фонтанами вот-вот откроются.

— Так он это я? — повторяет Клаус.

— Отчасти.

Клаус сглотнул. Обидно — быть смешанным с другими и после собственной смерти остаться в литературе каким-то призраком, сказочным гибридным существом.

— Был ли я для вас это?^{510}

— В своей лучшей части. И ты был любим праотцом Иаковом, воспламенял сердца египтянок, сумел растрогать даже небесную силу.

— Ах нет, все это относится к вашему Иосифу, — отмахнулся он.

— Чем была бы эта сила без нас, бренных и являющих собой чудо?

Оба на мгновение замерли среди росистой влаги.

— Ты был чем-то бóльшим^{511}, дорогой мой, прекрасный Клаус! А что я тебя любил, касалось ли это тебя? — Томас Манн смотрел прямо перед собой, поверх скульптур, вдаль. — Зеница ока. Свет ночи. Мой первый прыжок в сновидческое. То податливое, о котором мечтает все живое, — вот чем ты был; пульсирующее тепло, которое хочет чувствовать возле себя любой человек; соблазн, счастье среди царящего вокруг ужаса, мое тоскование и пламя моей души.

— Не может быть, так много?

— Жил и любил. Черные глаза, пролившие из-за меня слезы, любимые губы, которые я поцеловал…

Клаус Хойзер опустил голову. Тогдашние слезы, которых он почти и не помнил, заявили о себе еще раз.

«И что такое верность? Она есть любовь без возможности видеть объект любви, победа над ненавистным забвением. Мы встречаемся с ликом, который любим, а потом вынужденно с ним расстаемся. Забвение неотвратимо, всякая боль разлуки это всего лишь боль из-за неотвратимости забвения. Наша сила воображения, наша способность помнить слабее, чем нам хотелось бы. Мы больше не видим кого-то — и перестаем любить. Но зато остается уверенность, что при каждой новой встрече нашего естества с этим конкретным проявлением жизни наше чувство наверняка возродится, и мы опять — или, точнее, по-прежнему — будем его любить.

Всё это было, я тоже это пережил, я смогу себе это сказать в момент умирания^{512}.