— Наклоняюсь, помогаю ему расставить горшки. — Помнишь, как мама пела?

Он поднимает лицо к небу, прикрывает глаза, словно перебирая воспоминания.

— Когда я был маленьким, пела, да. Без конца, всегда и везде.

— А потом перестала. — Бен опускает голову и морщится. — Я никогда даже не думал об этом.

— До меня дошло, когда я о ней говорил. — Колеблюсь, не желая сболтнуть лишнего. — Я много о ней говорил.

— В следующий раз возьми меня с собой. Я расскажу про папеньку, мне много есть чего рассказать, на несколько сеансов хватит, и у твоего психотерапевта сложится полная картина. Один братец поливает дерьмом мать, второй — отца.

Меня настораживает злость в его голосе.

— А что там с папенькой? — Я стараюсь свести все к шутке.

Бен стоит, скрестив длинные руки.

— Как ты думаешь, Адам, почему я никогда сюда не приходил? А если по-честному, то и сейчас не хожу, разве только с тобой.

Пожимаю плечами:

— Я думал, тебе плевать, как они умерли.

— Вообще-то, да. Однако на отца я злюсь сильнее.

Что-то всегда подсказывало мне: мама душевно больна. Я и тогда замечал в ней тягу к саморазрушению. Но отец… Почему так поступил мужчина с двумя детьми, которые в нем нуждались?

У меня перехватывает дыхание.

— Ты так и не показал мне письмо.

Его слова пронзают стылый февральский воздух, словно ледяная игла.

— Ты тогда был…

— Мне бы хотелось все-таки его прочитать.

— Конечно.