Эх, Тайхар! Не понял ты, о чем думал отец, когда сказал, что ты остаешься в семье за старшего. "Побольше думай, больше работай, научись заботиться о других!" — вот что хотел он сказать. Ладно, пусть я не понял, чего ж мама-то ни разу не объяснила? Не намекнула даже. Ребенком считает? Не хочет делить со мной тяжкий груз, что лег ей на плечи? Думает, мальчику и так достается: и учится, и табельщиком работает? Или матери вообще не могут иначе? Но эта вот может… Смогла отнять у детей кусок только потому, что ей понравился браслет. А отец у них на фронте. Вернется, расскажут ему…

Чем больше я думал обо всем этом, тем нестерпимее мне хотелось домой. Я как-то сразу вдруг ощутил себя взрослым. И понял, что стану теперь настоящим помощником матери.

* * *

Вечером в дом, где мы остановились, начали собираться женщины — весть о том, что за корову и пуд джугары куплен бесценный золотой браслет, быстро распространилась по селу. Расторговались мы скоро, я считал, что нам повезло. Старичок выменял у Арчи-ага красивый, расшитый по краям овчинный тулуп. Трудно было удержаться от смеха, когда щупленький старикашка надел тулуп, сшитый на богатыря.

— Тебе и одного рукава за глаза хватит! — беззлобно шутил Арча-ага; с тех пор как старичок рассказал ему про огород, наш пальван заметно благоволил к нему. — Об одном тебя прошу, ровесник: не уродуй вещь, не пытайся перекроить по себе, сделай это из уважения к портному. Укрывайтесь им — на всю семью хватит! Он, этот тулуп, в добрые времена сшит. А я не носил, накинул разок-другой на плечи, а то все лежит… Пускай и у тебя полежит. Вот ведь как: и у вещей, оказывается, своя судьба. Тулуп Арчи-пальвана пошел в обмен на зерно! Ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь…

— Ровесник! — сказал старичок, снизу вверх поглядывая на Арчу-ага. — Если уж очень жалко, возьми. Зерно я и так дам, в долг. Мне он и впрямь ни к чему. Забирай, я от чистого сердца!

— Нет уж, судьба, — значит, судьба! Пользуйся на здоровье! А на добром слове спасибо!

Еще до темноты мы, даже не выходя из дома, пристроили весь свой товар. На ночь старичок увел Арчу-ага к себе, а мы с тетей Мяхек остались.

Я долго не мог заснуть, не привык спать в чужом доме. Вроде бы совсем задремлешь, а глаза вдруг опять открытые…

Потолковав о детях, о трудностях военного времени, женщины улеглись. В комнате стало тихо. На улице разом заревели ишаки, — значит, время к полуночи. В маленькие окошки мазанки чуть пробивался неясный свет луны. То тут, то там завывали голодные шакалы — они теперь не таясь наведывались по ночам в аулы, тревожа курятники, и, слыша их, начинали не ко времени орать петухи. Вот и у нас прокукарекал петух. Зашуршал тростник, сложенный у стены. Взревел ишак… Тетя Мяхек кашлянула.