— С лета прошлого года. Как вышли на каникулы, так меня и устроили, — нехотя ответил Каков. — Ровно год исполнится скоро.

— Погоди, но ведь тебя не имели права принимать на работу? Это запрещено законом.

Каков пожал плечами, втянул голову в плечи, точно я сейчас ударю его. Он совсем раскис, вот-вот заплачет.

Мне никогда не нравился Каков. Странный ребенок. Словно неживой. Скучный. Совсем без воображения. Каждый знает, как далеко уводит мальчишек их фантазия. Сегодня хотят стать конструкторами, завтра — космонавтами, послезавтра — врачами, путешественниками… А Каков? Внезапная злость охватила меня: Огулнияз не просто деспотичная мать, она — убийца. Самое страшное ее преступление — Каков. Постепенно она разрушала сыновнюю душу: запрещала читать, думать, выходить на улицу, играть со сверстниками, спорить и драться с ними. С солнечной улицы она гнала его в темный и душный магазин Мусы: вот твоя пристань, сынок, здесь делают деньги. А потом вместо мороженого и кинотеатра — запертые комнаты: смотри, сынок, твои ковры, твоя мебель, твой хрусталь, твои люстры, мотоцикл, машина…

Так-то, товарищ учитель! И от того, что ты так разволновался, пользы трем твоим гибнущим ученикам никакой. Ты не имеешь права оставаться сторонним наблюдателем! Ты так любишь сравнивать себя с садовником! Маленькие черенки, маленькие веточки, кустики превращаются в громадные деревья. Деревья эти дают тень жаждущим прохлады, плоды — голодным. Садовник гордится своими деревьями, как собственными детьми, потому что деревья служат людям.

Помню, таким же мальчишкой, как Каков, утром я шел в школу, а после уроков, не положив в рот и нескольких крошек хлеба, спешил в поле — из учащегося я превращался в табельщика: замерял выполненную колхозниками работу. И только когда ночь опускалась на наши поля, едва волоча ноги, брел домой. Дома пил чай, заваренный солодковым корнем, съедал первый за день кусок ячменного хлеба, величиной с ухо человека, и снова уходил работать. Теперь уже в контору колхоза. Три смены! Случалось, засыпал прямо на ходу, от голода не раз терял сознание. Но это было в тяжелые военные годы, это была временная необходимость. И у меня была другая, чем у Какова, забота — помочь родному колхозу, а не набить карман деньгами. Неужели мой отец и сотни других отцов погибли за то, чтобы среди нас жили такие Огулнияз? И я поспешил к директору. Стараясь говорить как можно спокойнее и все равно волнуясь, подробно рассказал ему про семейные обстоятельства Какова, Бике и Гогерчин. На другой день вечером, как раз перед ужином, мы услышали пронзительный крик нашего сына, а потом жалобный плач. Только что Акджагуль привела его из детского сада и разрешила до ужина поиграть во дворе. А теперь Гельдишка стоял передо мной, на лбу его алела громадная шишка.