— Не мужик, а Симон-киринеянин. Как вас ксендз учит, остолопина?! — взвился отец.

— Я сразу сказал, как только он приехал, что это за ксендз, — поддержал отца дед. — С лица чисто девка. Даже бороды нет, так, пробивается кое-где пух. Откуда ж ему чего знать? И об Иисусе Христе, как о людях, он ничего не знает.

— Люди одно, а Иисус Христос совсем другое, — возразила мать.

— Как совсем другое? — возмутился дед. — Человеком, что ли, Иисус Христос не был? Это он после смерти богом стал.

— Ну был, был и даже распять себя дозволил, потому что терпеть больше не мог.

— Не то что терпеть не мог — он род людской своею кровью хотел искупить.

— А люди ему за это желчи дали выпить и бок проткнули, да? Очень надо было лихоманов таких искупать. Их бы в ад, пусть там горят в огне, пусть волками воют! Пусть волосы на себе рвут и взывают к господнему милосердию! Пусть зенки выплачут, чтоб их тьма окутала кромешная!

Мать, как оса, обозлилась на этих лихоманов и, наверное, дальше бы их честила, но тут отец как заорал:

— А еще чего?!

У меня сердце в пятки ушло. К счастью, мать, еще полная гнева на христопродавцев, мгновенно перенесла свою ярость на отца, будто и он был из их числа:

— Оставь ты его в покое! Он почти все евангелие пересказал, а тебе еще да еще! Которое дитя столько знает?! Другие десять заповедей и то не скажут.

А меня опять осенило.

— И еще думаю, тятя, что он нам десять заповедей оставил, — выпалил я одним духом, точно спеша обрадовать мать хорошей вестью.

Но отец надулся как индюк.

— Кто?

— Ну господь… бог, — сказал я уже менее уверенно, почувствовав в голосе отца недоброе.

— Который? — насупил он брови.

— Господь бог, тятя, только один. Ксендз так говорил. Вон и на стене один висит.

— Но в трех лицах! В трех лицах, поганец! — Отец даже затрясся от злости.

Я уже готов был расплакаться. Вдруг мне как чей-то голос подшепнул, что и отец, наверное, не больно силен в Священном писании. И, притворившись, будто меня огорчает, что кто-то все так запутал, я спросил несмело: