— Возражают. — Бомж исподлобья глянул на капитана. — Я чую. Угости сигареткой.

Взяв у Зайцева сигаретку, бомж заглянул на кухню, потоптался там, нашел спички и вышел на площадку. Он спустился на один пролет лестницы, сел на корточки в угол, усвоив где-то эту зэковскую привычку, и замер там с видом равнодушным и даже, кажется, сонным.

С каким-то металлическим грохотом лифт остановился на той же площадке, на которой расположился бомж. Из лифта вышел плотный мужичок с хозяйственной сумкой. Впрочем, не только сумка была у него хозяйственной, у него и взгляд, и поведение тоже были какими-то хозяйскими. Увидев бомжа, мужичок остановился, некоторое время молча его разглядывал, осуждающе разглядывал: дескать, мало того, что по двору шастают, уже в дом начали проникать.

— Ну и что? — спросил мужичок напористо. — Как дальше жить будем?

— Даже не представляю, — честно ответил бомж.

— Переживаешь, значит?

— Переживаю.

— Грустишь? — уже с явным раздражением продолжал настырничать мужик.

— Грущу, — кивнул бомж. — Обоих вот убили… обоих.

— Это что же, близкие твои?

— Близкие.

— А я что-то тебя у них не встречал?

— Почти не виделись, — вздохнул бомж непритворно.

И надо же, с мужичком вдруг произошла резкая перемена — он отставил свою сумку в сторону и присел на ступеньку напротив бомжа, достал сигареты, закурил, предложил бомжу. Тот не отказался, поскольку от зайцевской сигареты остался лишь коротенький бычок.

— Ты что, войти не можешь? — спросил мужичок голосом, в котором уже не было ни настырности, ни осуждения.

— Следователь там.

— Что-то он зачастил…

— Работа такая, — чуть передернул плечами бомж.

— Жалко стариков… Мы ведь лет двадцать с ними в этом доме живем… Ни к чему не могу придраться, ни одного нарекания — представляешь?

— Представляю.