Зайцев, откинувшись спиной на тонкий ствол березки, неотрывно смотрел в небо. По его лицу проносились легкие тени от листвы, солнечные зайчики, и казалось, ничто его не тревожит в это солнечное утро в районе сорокового километра Минского шоссе. И только желваки, нервно подрагивающие под его тонкой кожей, выдавали истинное состояние следователя.

— Давай, Ваня, говори, — наконец произнес он.

— А что ты хочешь от меня услышать, капитан?

— Правду, только правду, ничего кроме правды!

— Так я вроде того, что…

— Не надо, Ваня… — устало проговорил Зайцев. — Давай выкладывай… С чего ты взял, что письмо написано по принуждению, или, как ты выразился, с ножом у горла?

— Прежде всего, конечно, палец. Ты мне сказал, что дома ее нет, что она в деревне, звонила оттуда, но слышимость была плохая.

— Это не я, это ты сказал. Другими словами, звонила не она?

— Я исходил из того, что палец принадлежал ей, следовательно, она мертва. И чтобы я ни произносил…

— Крик о помощи, — напомнил Зайцев.

— Посмотри на два письма, которые у тебя в кармане. Одно написано давно, другое совсем недавно. Есть такая привычка у многих — черточку ставят над буквой «Т» и под буквой «Ш». Раньше она этого не делала. А в этом письме подчеркнуты все эти буквочки. Она давала сигнал знающему человеку — хоть почерк и мой, но я писала не по своей воле.

— Что будем делать?

— Твоя машина на дороге?

— Ну?

— Поехали.

— Куда?

— В деревню. К тетке. В глушь. Адрес указан на конверте… Дорога не дальняя, как я успел заметить.

— Успел все-таки, — проворчал Зайцев, поднимаясь и отряхивая брюки. — Пошли, Ваня! Едем.

— Кушать хочется, капитан.

— По дороге перекусим. Сейчас забегаловки на каждом километре.