— Meine Herren, — произнес я громко, — everything is allredy all right. The Red Army soldier commited a suicide. Our old man laments his death. Alles ist gut. Kein Problem[81].

Хозяин гостиницы еще раз внимательно оглядел всю картину происшествия, и как только я подумал, что он сейчас побежит за полицией, он вдруг громко расхохотался, махнул рукой и сказал:

— Ach na ja! Das ist eine wirklische illustration von Russische Leben[82]!

Спутники его закачали головами, любитель советской живописи погрозил мне и Ардалиону Ивановичу пальцем, я достал из сумки свою большую папку, извлек из нее наугад первую попавшуюся картинку и протянул ее хозяину «Челси», предварительно спрятав револьверчик в карман. Он поблагодарил меня, пожал мне руку и, снова расхохотавшись, удалился, уводя с собой своих спутников.

— Ардалион, — сказала Лариса. — Скажи нам, что ты простил нас, и возвращайся в Ахен.

— Вот так вот, да? — промычал Тетка. — Федор, помоги мне, пожалуйста, встать.

Я выполнил его просьбу. Он отряхнул колени, громко и тяжело вздохнул и сказал так:

— Я прощаю тебя, Лара. Ты дала мне много счастья, и я прощаю тебя. А этого молодого человека отныне и до скончания века я буду считать своим самым лютым и ненавистным врагом.

— Прости и его тоже, Ардалион. Я люблю его. Прости его.

— Нет, Лара, нет! Враг! И пусть он боится попадаться мне на моем пути.

— Хорошо, пусть так. А теперь ступай. Я уже близка к обмороку.

— А как же все твои парижские вещи?

— Они не нужны мне. Раздай их кому-нибудь. И уходи, умоляю!

— Прощай, Лара.

Он ушел. Одетые мы легли на кровать и до самой темноты лежали и молча смотрели в окно, как кончается этот бурный, счастливый и несчастный день.

Утром я вспомнил что Анна Кройцлин должна сегодня ехать ко мне в Ахен. Я вышел из номера и позвонил ей снизу, от портье. Услышав в трубке мой голос, Анна страшно обрадовалась и, судя по всему, разволновалась. Стараясь не проявлять в голосе никаких эмоций, я жестким тоном объявил ей, что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня самым экстренным способом покинуть Германию и вернуться в Москву, что провожать меня не нужно, потому что я звоню из аэропорта и через несколько минут буду сидеть в самолете. Все подробности опишу в первом же письме из Москвы. Она простилась со мной поникшим голосом, словно чувствовала, что я не напишу ей никакого письма и что в номере гостиницы в постели ждет меня моя любовница.

Мне ужасно не хотелось как-нибудь случайно — на улице, в кафе, в ресторане, в Кёльнском соборе — встретиться с Анной Кройцлин. Попрощавшись с ней по телефону, я разбудил Птичку, мы позавтракали и отправились кататься на поезде вдоль Рейна. Светило яркое солнце, мы ехали вдоль живописнейших рейнских берегов, нарядные домики посверкивали нам своими окошками. Рейн, уже, чем Волга под Ярославлем, катил свои воды вверх, в Северное море. Проехав Бонн и Бад Хоннеф, поезд покинул Вестфалию, и началась земля Рейнланд-Пфальц. Мы миновали Кобленц, приют французской аристократии, выметенной из Франции буржуазной революцией; видели знаменитую скалу Лорелею, на которой огромными белыми букавами так и было написано: «LORELEI», что, конечно, полностью уничтожало романтические впечатления от зрелища; за Бингеном два берега Рейна были уже поделены между Рейнланд-Пфальцем и Гессеном, но в Дармштадт мы не поехали, а сошли с поезда в Майнце, потому что нам срочно надо было запереться на ключ в комнате гостиницы. Мы и гостиницу-то не стали долго искать — вышли из вокзала, пересекли площадь и увидели две надписи: «HOTEL» и «SEX CRAZY»[83], первая маленькая и скромная, а вторая огромная, светящаяся красным сиянием. Оказалось, что треть здания занимает гостиница, а две трети — публичный дом со столь робким названием. Беря ключи от номера, я снова подумал об Анне Кройцлин: она бы наверняка не согласилась жить в гостинице, соседствующей с публичным домом. И вопреки этому чувство неприязни к Анне, подогреваемое чувством вины перед ней, прокатилось у меня внутри холодной волной по горячему песку любовной тяги, которую я испытывал по отношению к Птичке. Заперевшись в своем номере, мы бросились в объятия друг друга так жарко, будто только что встретились после долгой разлуки. А через сколько-то времени все снова кончилось ее сладостными рыданиями и потоками слез. То задремывая, то вновь возвращаясь к ласкам, мы всю вторую половину дня провели взаперти. Здесь была плохая звукоизоляция, и за стеной постоянно можно было слышать возгласы и громкий смех проституток. Когда стемнело, мы отправились поужинать и прогуляться. Вечер был холодный, и Лариса попросила меня вернуться в номер и принести ей шелковый шарф. Когда я вошел в гостиницу, я не узнал ее — ярко-красные обои, малиновые ковры на полу, небольшой бар, за стойкой которого восседали две вполне определенного вида особы, в чем-то пернатом на голом теле и черных чулках в сетку. При виде меня, они заулыбались и стали принимать расслабленные позы. Все-таки я перепутал дверь и вместо гостиницы попал в «SEX CRAZY».