Когда печальный Демон излил перед нами свое отчаяние — но не так, чтобы стеклам моего буфета грозила опасность треснуть: его Демон был со вкусом темперирован для камерного выступления перед нами и при этом звучал нисколько не менее убедительно, — мы с Платоном искренне аплодировали. Музыканты вернулись к столу. Я снова наполнил наши бокалы и спросил:

— Господин Капп, а откуда родом ваш отец?

Он зажег трубку:

— Он сын сууре-яаниского кистера.

— Как, — воскликнул я, удивленный. — Послушайте, ведь сыном сууре-яаниского кистера был Кунилейд?

— Смотрите, как хорошо осведомлен господин профессор в делах наших музыкантов. Правильно, Кунилейд. Но и я тоже. На протяжении времени в Сууре-Яани было несколько кистеров. Сперва старик Сэбельман, потом мой отец.

Платон разжег камин в столовой. Я смотрел на мелькающие отражения пламени в стеклянных дверцах буфета и на скопившиеся на столе бутылки и думал, признаюсь, уже не вполне отчетливо: какие странные пунктиры проводит случай, или уж не знаю кто, между людьми, будь они родственники или нет… Тут Платон с неожиданным для него жаром провозгласил:

— А сейчас господин Капп должен сымпровизировать нам на рояле! На самом-то деле нужен бы орган! Федор Федорович, вы не представляете себе, что он может вытворять на органе! Но я знаю еще с консерваторских времен — если за душой у него несколько добрых бокалов, он творит чудеса и на рояле. Мы просим!

Капп сел за рояль. Начало было лирично, даже сентиментально. Мне показалось, что я угадываю мелодию «Воспоминание о Гапсале» Чайковского. Но вскоре все неузнаваемо изменилось и устремилось в грандиозные темпераментные ритмы, варьировалось, металось, набухало, разламывалось, и началось новое, совсем другое течение, клокотание, колыхание, оно снова затихало и раскатывалось на угловатые чугунные громады, они гудели, таяли, рассеивались и, наконец, влились в тихое солнечное сияние… Но тихое солнечное сияние не удовлетворило импровизатора. Он сразу же потопил его в кипящем черном водовороте, по грохочущей спирали поднялся вверх, снова опустился в глубину, он поднимался и опускался, поднимался и опускался, пока высокое диссонансное тремоло — будто молниеносный бросок ножа в смерч — не разбило водоворот, и из ясных, сияющих граней света начал выстраиваться предполагаемый финал…

Вдруг он вскочил, захлопнул крышку рояля и с грохотом сел рядом с нами за стол. Мы хлопали, Тартанов кричал: «Браво!» Платон кричал: «Брависсимо!»

— Ну, Федор Федорович, что вы скажете? Это же чудесно?!

— Великолепно! — сказал я искренне. Сказать «гениально» мне казалось банально и пошло. Но, может быть, это невысказанное слово дало направление моим мыслям. Мы все четверо чокнулись. Господин Капп был потный и радостный. Я сказал: — Господин Капп, мы только что говорили о Кунилейде. Я помню, когда-то, еще при его жизни, о нем писали, что он гениальный. Это правда?