Новые владения пока не успели покрыться желтой краской на карте, но тушь и кисточка на письменном столе уже ожидали появления Кальчедонио – он один в доме умел ими пользоваться как следует. Сам дон Бальдассаре Ибба, глава семьи и полубарон, попробовал себя в этом деле десять лет назад, заполучив участок Шиддико, но потерпел фиаско: всю карту залил желтым, и пришлось выложить кучу денег на новую. Впрочем, тушь в том флаконе не закончилась до сих пор. На сей раз дон Бальдассаре не рискнул приложить руку, только водил за кисточкой наглым крестьянским взглядом и думал, что отныне даже на общей карте Сицилии можно видеть угодья Ибба, огромные, что твоя блоха, по сравнению с необъятным островом, и все же вполне различимые.

Дон Бальдассаре был доволен и раздражен одновременно: такие эмоции часто соседствовали в его душе. Этот Феррара, этот поверенный князя Салины, прибывший утром из Палермо заключать сделку, кочевряжился до самого подписания – нет, ну прямо до подписания! – и даже потом, да еще и сумму заломил в восемьдесят розовых купюр Банка Сицилии вместо векселя, который уже был для него приготовлен; а ему, дону Бальдассаре, пришлось идти наверх и доставать сверток из самого потайного ящика письменного стола, что было связано с немалым риском, ведь в эти часы Марианнина и Тото наверняка крутились где-то поблизости. Правда, поверенный дал себя облапошить, уступив тысячу шестьсот лир от капитализированной стоимости земли ради этих восьмидесяти лир годовой арендной платы, взимаемой фондом Церкви, хотя дон Бальдассаре (как и нотариус) знал, что арендная плата девять лет назад была опротестована другим поверенным князей Салина. Но это не имело значения – любое, даже самое ничтожное противодействие его воле, особенно в денежных вопросах, выводило дона Бальдассаре из себя: «Им деваться некуда – только что продать, а еще от векселей нос воротят, банкноты им подавай!»

На часах было четыре, до обеда оставался час. Дон Бальдассаре открыл окно, выходившее в маленький двор. Выжженный, вываренный и жгучий сентябрьский зной просочился в полумрак комнаты. Внизу усатый старик готовил потеху для барчуков, намазывая птичий клей на тростниковые прутья.

– Джакомино, седлай лошадей, мне и себе. Я спускаюсь.

Он решил съездить в Шиддико и оценить ущерб, нанесенный поилке для скота: утром ему доложили, что какие-то озорники вышибли один из камней в резервуаре; пробоину уже кое-как залепили щебнем и грязью, смешанной с соломой, которой вокруг поилок всегда полно, но Тано, арендатор Шиддико, требовал поскорее провести серьезный ремонт. Опять морока, опять расходы, и ведь если не поедешь лично посмотреть, счет за работу тебе выставят несусветный. Он проверил, висит ли на поясе кобура с тяжелым «смит-вессоном»: так давно привык носить его с собой, что даже не ощущал. Спустился во двор по сланцевой лестнице. Батрак уже заканчивал седлать лошадей, дон забрался на свою по трехступенчатой стремянке, всегда стоявшей тут, у стены, взял поднесенный мальчиком хлыст и подождал, когда Джакомино вскарабкается в седло (без поддержки барской стремянки). Сын батрака распахнул бронированные ворота, впустив во двор лучи летнего полуденного солнца, и дон Бальдассаре Ибба со своим телохранителем выехал на главную улицу Джибильмонте.