— У меня каждый день одно и то же: ремонт, стирка, готовка, глажка — ничего нового… Мне важно знать, как у тебя, — Улрике откинулась на диванную спинку и растирала бок, она ждала чего-то такого. — А зачем раньше рассказывал?

— Рассказывал, — иногда ему казалось (хотя знал — несправедливо, подлость, не так, но…), что всё плохое в его жизнь пришло вместе с Улрике, она сама ничего в руках не принесла, просто двери за собой оставила открытыми, — теперь не рассказываю, потому что машинка твоя сломалась.

— Машинка? Какая машинка?

— Механизм. Когда мне было тяжело, я тебе что-то рассказывал, приезжал к тебе, был с тобой, ты мне что-то говорила, и всё плохое уходило, я чувствовал, что всё могу. У тебя была скатерть-самобранка, сапоги-скороходы. Шапка-невидимка. И я всем этим пользовался. Больше эта машинка не работает. Сломалась. Или и раньше не работала, а мне просто казалось.

Эбергард не знал, что происходит у Улрике с лицом, не решался полюбопытствовать, но именно в мгновение, когда не выдержал и посмотрел, Улрике кивнула, что-то вроде «понятно»; он ушел мыться и спать, она осталась сидеть, погребенная тяжестью своего живота, — живот потяжелел так, что ей никогда не подняться.

Эбергард ждал ее в постели, придумывая, что сказать (для прощения, в утешение, но на самом деле, чтобы резануть еще раз, но уже другим инструментом, чтобы не возникало привыкания и боль не теряла остроты), ему слышался плач, садился в постели и прислушивался: вроде тихо; но не идет.

В зале. В зале горел свет, в телевизоре сбивала непричастных и искрила боками по отбойникам погоня на джипах, Улрике спала на диване — прислушивающееся, измученное лицо, — укрывшись кресельным пледом, прилегла полежать и уснула, оберегая рукой свой живот, — всё, что у нее было по-настоящему и бесповоротно своим, это у Эбергарда ничего не осталось — пускай поспит… Гаснет свет, затыкается телевизор, дверь остается открытой, чтобы, проснувшись, не испугалась: где? — он вдруг чувствует, что один, совершенно один в пустыне, под ногами потрескавшаяся от зноя грязь.

Гуляев встретил его помятым, жеваным и неулыбчивым:

— Почему не показываешься?

— Алексей Данилович, вот по тому вопросу… — улыбайся, ты рад и радуй его, затруднения преодолены. — По этому году у нас получалось, — нарисовал «20 %», — в следующем, если мне удастся как-то поджать подрядчиков, перенести полиграфию в регионы, то выйдет, я думаю, — двуслойный волнистый математический знак «приблизительно» «30», — но это уже предел. Тут уже мне ничего не остается, перейду на подкожные жировые накопления.