Он замолчал, не отводя глаз, тишину нарушал только звон ее вилки.

– Лен…

– Что?

– Ты зачем нарядилась-то?

– Отстань, я в нем всю неделю хожу.

Стекло запотевало от струек пара из закипавшего чайника, и, будто в результате сложной реакции, чернота в окне превращалась в синь.

– Значит, всю неделю смотрят на тебя, как на сумасшедшую. Лена, это летняя вещь…

– Сам псих. В аварийке лето настоящее, все мухи ожили.

– Раньше я тебя в этом не видел. Подарил, что ли, кто?

– Кто подарит? От тебя подарков не дождешься. В прошлом году купила. – Она торопливо доскребала картошку с остатками жареной колбасы.

– Не помню я что-то его.

– Можно подумать, ты другую мою одежду помнишь.

– Другую помню одежду, эту не помню. Ты меня знаешь, у меня память хорошая.

Он начал многословно о чем-то сокрушаться, она, плохо слушая, налила себе чаю, налила и подвинула ему. Прихлебывая, бросала короткие оборонительные реплики – не было времени собачиться. Окно блестело подтеками, синева становилась всё светлее.

– Отстань, из-за тебя опоздаю… – Подставила сковороду под холодную воду, бешено водя железной, мелькавшей как юла мочалкой. – Ты куда вылез? Спи, тебе с Танькой весь день нянчиться.

– Воскресенье, – сообразил Виктор. – Никакого садика.

– Никакого. Помнишь, чем ее кормить? Иди, еще дрыхни… Она всё равно скоро встанет. – Лена поплыла из кухни, задела голой рукой, качнула попой под пестрой тканью, пожала голым плечом: – Шатун…

Он развернулся вместе с табуретом, увидел спину, исчезавшую в темноте прихожей, наскочил, дернул лямку с плеча и вмиг, сам себе удивляясь, трескуче разодрал сарафан – вдоль позвоночника и до пояса.

Что это было – похоть, гнев, похмелье или всё сразу? Она завопила, как будто он полоснул ее ножом. Он испугался, что-то бормоча, зажимая разрыв дрожащими руками, неловко сводя цветастые половинки.

Сверху донеслось требовательное: