А побасенки Пахароте!

— Плывем мы как-то ночью по Мете, и чудится мне, будто что-то светится на берегу. Вгляделись — и впрямь, огни на холме. Ну, думаем, поселок. Не удастся ли раздобыть провизии? Запасы-то у нас кончились, животы так и подводит. Причаливаем и видим: на берегу — дюна, а свет… что бы вы думали? Клубок из доброй тысячи змей. Святая дева Мария! Копошатся на песке, и от трения светятся. Так бывает, когда спичку трешь пальцами.

— Ну уж, хватил, приятель! — замечает Мария Ньевес.

— Черт подери! Да ты-то что в этом понимаешь, индеец? Поплавал бы по рекам, не такое увидел бы. А что особенного? Вот когда я ловил черепах на Ориноко… да я уже об этом рассказывал…

— О чем, о чем? — спрашивает один из новых пеонов.

— Ба! Да о том, что каждый год в один и тот же день, — сейчас уж не помню какой, — ровно в полночь появляется пирога, а в ней — старичок, один-одинешенек, и никто не ведает, кто он и откуда. Некоторые говорят, будто это сам Иисус Христос, но кто его знает. Факт, что причаливает он всегда к одному и тому же месту и бросает клич, такой громкий, что слышат его все черепахи в Ориноко, — все, сколько их есть от верховьев до устья. А они ждут этого призыва, чтобы выйти на песок откладывать яйца. И когда они выползают, все разом, раздается страшный треск панцирей. По этому треску, как по сигналу, на берег бегут люди ловить черепах — в это время черепахи смирнехоньки.

И, не дожидаясь, пока доверчивое внимание слушателей сменится взрывом хохота, Пахароте продолжает:

— А Эльдорадо, которое видели еще испанцы! Я тоже видел. Это — сияние в той стороне, где устье Меты. Иногда ночью его можно разглядеть и отсюда.

— Особенно когда начинаются пожары в степи.

— Э, нет, друг Антонио. Уверяю вас, это — Эльдорадо, про него и в книжках пишут — вы сами мне читали. Оно встает над Метой, огромное и яркое, как золотой город.

— Повидал на своем веку этот Пахароте! — вздыхает другой пеон, и все дружно смеются.

— Расскажи, как ты спасся от расстрела, — просит Мария Ньевес.

— Да, вот это история так история! — восклицают те, кто уже знает, о чем пойдет речь. — Давай, Пахароте, тут многие не слышали.

— Да-а! Было такое дело. Как-то раз попали мы в руки правительственных войск. Много мы причинили им хлопот, и, надо сказать, Пахароте особенно отличился, а потому пришили мне еще и чужие грехи и повели на расстрел. Случилось это неподалеку от устья Апуре, а дело было в половодье, — кругом вода. Люди, что конвоировали меня, подъехали к берегу напоить коней, а так как мы все были в грязи по уши, то капитану отряда вздумалось выкупаться, — конечно, у самого берега, воды-то он боялся. Посмотрел я на него, и тут меня осенило. «Ну и капитан! — проговорил я так, чтобы он слышал меня. — Сразу видно, отчаянная голова. Я, хоть убей, не стал бы купаться тут, рядом с кайманами». Капитан услышал меня, — так всегда бывает: стоит человеку сделать первый шаг, чтобы выйти из затруднения, как бог тут же берет на себя все остальное, — и я сразу понял: клюнуло! «А ты что же, не льянеро?» — спрашивает он. «Льянеро, мой капитан, — отвечаю я смирнехонько. — Только я на коне льянеро, а не в воде. В воде я пропаду, как пить дать пропаду». Капитан поверил, — на то была божья воля, — и чтобы позабавиться или, может, чтоб избежать неприятной картины расстрела, приказал развязать меня и бросить в реку. «Ступай, приятель, помой лапы, а то завтра наследишь на небе, когда явишься к святому Петру». Солдаты стали смеяться, а я сказал себе: «Ты спасен, Пахароте!» И продолжал разыгрывать свою роль: «Нет, капитан! Смилуйтесь! Пусть лучше меня расстреляют, раз уж такая моя доля, чем попасть в брюхо кайману». Но он крикнул солдатам: «В воду этого труса!» И меня столкнули в реку. Это случилось на том берегу Апуре. Я нырнул головой вниз…