– Что бы ни случилось, Лео, знай: я тебя люблю.

Дрожь, которой он так боится.

– Папа?

– Да?

– Так надо?

Он даже не моргает. От этого глаза прямо-таки болят.

– Да.

– Но…

– Сперва мы с ней поговорим.

– А вдруг она не захочет говорить?

– Тогда то, что произойдет, – ее выбор.

Папа открывает дверцу, выходит. Первый шаг неловкий, он пошатывается, но, схватившись за боковое зеркало, восстанавливает равновесие. Ждет, когда Лео тоже выйдет из машины.

Но Лео не выходит.

Смотрит на часы с уродливыми стрелками. Час ночи шестнадцать минут и двадцать четыре секунды. Он знает: если следить за временем, смотреть на часы, чувства отступают. Он всегда так делает, когда они с Феликсом наперегонки носятся вверх-вниз по лестнице с рекламными листовками в руке, – счет секунд держит усталость на расстоянии.

Папа ничего не говорит, да и незачем, он просто протягивает руку, пока Лео не встает, прижимая пластиковый пакет к груди. Он не помнит, что рука у папы такая шершавая, много лет к ней не прикасался.

Путь к дому кажется очень долгим. Папа двигается как бы рывками, то и дело спотыкаясь. Тем не менее они выбираются к заднему двору. Впотьмах, по тропинке между кустами малины, которыми дедушка так гордится, ягоды на этих кустах крупнее, чем на других, теплого красного цвета, какой-то старый сорт, сладкий на вкус.

– Бритт-Мария.

Папа сжимает его руку, прогоняет безмолвие. Но не темноту.

– Бритт-Мария!

Лео тянет левую руку к свету на крыльце, смотрит на часы, на уродливые стрелки. Час девятнадцать минут пятьдесят две секунды. Проверяет еще раз, когда в доме загорается первая лампа. В спальне деда и бабушки. И еще раз, когда зажигают одну из ламп в гостиной, торшер под цветастым абажуром.