И наконец увидел брата, стоящего в таком месте, куда ему не дотянуться, унесенного в такой мир, куда ему нет ходу. Когда он там его увидел, он вдруг понял, что уже видел его таким во снах и раньше, поэтому знал заранее, что брат сейчас ему оттуда улыбнется, и ждал этого, ждал его улыбки, для которой у него не было истолкования, а было лишь недоумение: неужто все, к чему он пришел, пережив столько всякого, — это одна сплошная невозможность отделить то, что происходило на самом деле, от того, что всего лишь казалось. Должно быть, он стоял там на коленях очень долго, потому что небо на востоке, чреватое рассветом, засерело, а звезды наконец утонули, сделавшись пеплом в побледневшем озере, птицы возобновили на дальнем берегу свои пересвисты, да и весь мир в который раз сделался видимым.
Выехали рано, тем более что завтракать было уже нечем, — осталось лишь несколько последних тортилий, по краям подсохших и затвердевших. Девушка ехала позади, они не разговаривали и так ехали до самого полудня, когда по деревянному мосту пересекли реку и въехали в Лас-Барас.
Народу на улицах было немного. В маленьком магазинчике они купили фасоли и тортилий, еще купили четыре тамалес у старушки, которая торговала ими на улице, вынимая их из масляного котла, вделанного в деревянную раму на чугунных колесах от рудничной вагонетки. Девушка расплатилась со старушкой, они сели у поленницы дров за магазином и молча поели. Тамалес пахли дымом, да и на вкус отдавали головешками. Когда ели, к ним подошел какой-то мужчина, улыбнулся и кивнул. Билли посмотрел на девушку, девушка на него. Тот бросил взгляд на коня и на приклад ружья, торчащий из кобуры за седлом.
Билли снова посмотрел на него. На его сапоги. Это оказался
Арриеро понимающе кивнул. Как будто разгадал что-то недосказанное.
Тот отвечал, что не знает. Сказал, что ждали они, ждали — ну, помните, тогда, у дороги? — но так к ним никто и не вернулся.