Некоторые критики стремились свести эти стихи прежде всего к литературной традиции, увидеть в них следование поэтическим канонам. Чаще других звучало имя А. А. Блока. В. П. Друзин, например, писал в той же статье, что «Москва кабацкая» — «книга и по мироощущению и по формальным приемам родственная третьему тому Блока». Но возникали не только имена А. А. Блока и Ш. Бодлера. «При всем различии социальных причин и условий, — писал в рецензии на М. каб. И. А. Оксенов, — Есенин, если искать в истории литературы аналогий, — современный Языков, и это сравнение было бы оправдано вполне, если б блоковская меланхолия не окрашивала так часто есенинских стихов» (журн. «Звезда», Л., 1924, № 4, с. 333). Сходную точку зрения отстаивал Ю. Н. Тынянов (см. журн. «Русский современник», Л.–М., 1924, № 4, с. 212–213).

Лишь отдельные критики пытались противостоять таким оценкам. Отвечая на подобные нападки, анонимный критик писал: «...его простые, незатейливые по ритму и форме, но такие задушевные, полные щемящей грусти, наполняющие самые банальные слова новой свежестью и заразительностью “городские” стихи укрепляют за С. Есениным право на звание одного из лучших лириков нашей эпохи. Очень грустно, быть может, что один из лучших поэтов наших обрел себя в гнилой атмосфере богемы, что с неподдельной силой лира его зазвучала на упадочных тонах, но тем не менее это так» (журн. «Бюллетени литературы и жизни», М., 1924, № 4, с. 228).

Должно было пройти время, чтобы критики, да и то немногие, сумели разглядеть подлинный характер стихов этого цикла. Одним из них был А. З. Лежнев, писавший: «“Москва кабацкая” пользуется репутацией “страшной”, “жуткой” книги. Здесь есть несомненное преувеличенье. <...> В этих “кабацких” стихах, в сущности, очень мало кабацкого. В этом смысле репутация есенинского сборника не заслужена. За “страшным” названием “Москва кабацкая” скрываются многие лирические стихотворения, грустные и жалобные». Критик приводил «Грубым дается радость...» и продолжал: «В них совершенно отсутствует поэтизация разгула или то порочное очарование, которое присуще, например, стихам Бодлера. Поэтому нельзя говорить об их опасности. Есенин кается еще прежде, чем согрешил. Даже немногие действительно “кабацкие” стихи, имеющиеся в сборнике, переполнены возгласами отвращения и самоосуждения» и привел в доказательство «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...» и «Да! Теперь решено. Без возврата...» (ПиР, 1925, № 1, январь-февраль, с. 129). Так же оценивал эти стихи И. Н. Розанов: «Кабацкая атмосфера изображается поэтом с такой душевной болью, что, конечно, никого из читателей поэта не может соблазнить на подражание. В этом отношении все эти стихи совершенно безвредны, чтобы не сказать больше» (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 113). Близок к этим суждениям И. М. Машбиц-Веров: «Самое кабацтво Есенина какого-то лирического, нежного характера. Оно не похоже на западное декадентство, где “зло” расцветает в “цветы” (Бодлер), где преступление и разврат представляются “сверхчеловеческим” геройством (Пшибышевский). Даже в самых “кабацких” стихах Есенина, там, где он рисует себя “пропащим”, которому “не уйти назад” и т. п. — даже там Есенин остается нежным лириком и постоянно вспоминает “низкий дом”, “старого пса”, “май мой синий, июнь голубой”. Такие стихи вряд ли опасны в смысле вредного эмоционального заражения. Они слишком безрадостны и вовсе не представляют разврат — заманчивым» (журн. «Октябрь», М., 1925, № 2, февраль, с. 142).