Между тем перебираешь эстампы – само собой разумеется, что денег в кармане немного – и ограничиваешься в своих экскурсиях лишь дешевыми папками, к тому же единственными, которые осторожное благоразумие купца позволяет ему выставлять наружу.

Конечно, нет надежды встретить хорошие офорты и нежные гравюры по меди, но за то отличные по дереву, и восхитительные литографии, и какие прекрасные иллюстрации в красках. Вот, например, эта репродукция гривуазной картины восемнадцатого века, если она и не предназначена украшать собою какую-нибудь знаменитую коллекцию, зато радует взор белизною бумаги, обоняние – терпким запахом свежих чернил, а сердце – да, сердце, – простодушием, позволившим художнику истолковать мастера таким образом.

А этот портрет министра времен Реставрации, разве он недостаточно поучителен? Значит, в 1820 году носили воротнички такого-то фасона, жилеты иного, причесывались вот как! Очи, возведенные к небу, и рука на сердце как будто указывают в этой особе, очевидно, непризнанной, на прекрасную душу в соединении с глубоким знанием приличий. Если бы портрет мог заговорить, а этого только и недостает ему, то, конечно, самая умилительная речь не замедлила бы познакомить нас с самыми чистыми намерениями.

Но нас призывает Империя. Было бы в самом деле непростительно не взглянуть со всем вниманием, какого они заслуживают, на все эти возвращения с острова Эльбы и на многочисленные эффекты заложенной за спину руки, которыми этот период нашей истории наделил современную картинную промышленность. Разве милосердие императора не весьма замечательная вещь? Несчастная графиня заломила руки, впрочем, на три четверти укрытые громадными перчатками, в то время как великий человек готовится бросить компрометирующее письмо в огонь, вспыхивающий весело и ярко, судя но напряженности и силе составляющей его штриховки. Высокие сапоги, маленькая шляпа, выгнутый подбородок, орлиный взор и тронутый, но все же стоящий на вытяжку адъютант придают этой совсем интимной сцене официальный блеск, проникающий должное ей удивление благотворным почтением.

Ожесточенный вид парижских укреплений и мужественный стоицизм украшают картину с надписью: «Наполеон, раненый при осаде Ратисбоны». О, хирург, не бойся! Нога, которую ты покрываешь повязкой, не нога простого героя. Взгляни, лицо твоего императора улыбается вместо того, чтобы выражать страдание, и голосом, повелевавшим королям, он как бы говорит тебе: «О, хирург, не бойся!»

Слава несчастным храбрецам, чумные в Яффе, прощание в Фонтенбло – все эти великие дела развертываются одно за другим блистательные и скорбные. Но по напряженному интересу ничто не сравнится с различными наполеонами на Святой Елене, пищей сильных и отрадой чувствительных), сердец.