— Да? Вполне может быть. Тут вот ещё что, Вань. Ему это сейчас совсем ни к чему, а тебе интересно будет. Я видела большой самолёт в поле, тут, в Кушалино. Федина жена, а с ней — монахи. С этого момента — всё изменится для нас всех. Уже не будет так, как прежде. Потом — это будет позже — я видела старца, святого старца, я даже испугалась — думала, таких людей уже не осталось. Наш отец Паисий, конечно… Но этот — другой. И у него в руках что-то. Страшное. И ещё два священника с ним — молодых. Все радуются, колокола звонят, праздник… Но надо бы не перезвон, надо будет набат бить, Ваня!!! — резко изменившись в лице, от чего оно вдруг стало страшным, нездешним.

Иван отшатнулся, настолько резкой и поразительной была эта перемена. Глаза Маши сверкали, горели огнём, ему показалось, что всё её лицо вдруг увеличилось, стало огромным. Цвет его, и без того бледный, сделался просто белым. Отбросив одеяла, Мария резко соскочила с кровати, и вытянув по направлению к Ивану руки, как это делают ходуны, словно робот, в сорочке, пошла на него, бормоча скороговоркой:

— Бейте набат. Набат. Останови их. Это конец. Это будет конец. Бейте набат.

— Маша! Маша… — Иван пятился от наступавшей на него девушки, шаря руками по печи. — Ты что? Да почему набат-то???

И тут Маша резко остановилась, словно вернувшись в нашу реальность откуда-то издалека. Её ноги подкосились, и она кулем рухнула на пол, застонав. Иван прыгнул к ней, и нагнувшись, положил свою ладонь ей под голову. Видимо, собрав остатки покидающего её сознания, девушка дёрнулась, её веки дёрнулись.

— Потому что… — прошептала она. — Потому что они принесут войну. — и обмякла в руках Калины.

* * *

Машу хоронили на третий день. Хоронили всем анклавом, собрались, наверное, все; и потом уж не припомнишь, когда после собиралось столько людей. Хоронили её под стеной Духова храма — там, где раньше было иерейское кладбище. К Маше в Селе относились по-разному, может от того, что она пришлая была, чужая; может, от того, что второго такого нелюдимого и загадочного человека в анклаве не было. Кто-то, просто постояв, уходил. Кто-то искренне переживал её уход, и был рядом с ней до конца. Но выслушав прощальную речь отца Паисия, прозрели многие, не знавшие её близко, не сталкивавшиеся с ней. Боящиеся её. И правда, ведь вклад Маши в жизнь анклава оказался огромным. Но за своей суетой, как это обычно и бывает, мало кто задумывался об этом. Мало кто знал, а её, Машу, как свою соседку, подругу или знакомую, как выяснилось, не знал никто. И лишь спустя несколько месяцев стало понятно, что смерть Маши разделила историю анклава пополам — «до» и «после».