Но мог ли этот слой, эта узкая прослойка стать опорой благих преобразований, реальной исторической силой, двигателем прогресса, опорой для личности, наконец?[621] Очевидно, не случайно, как ни упрекал Скабичевский русских писателей в прекраснодушии и идеализме, обращались они в поисках своих идеалов, в поисках поддержки для них прежде всего к народу. Силу в России имело всегда только то учение, которое поддерживалось народом, или хотя бы то, представители которого питали иллюзии, что они выражают народный идеал, как то полагали, скажем, народники, Толстой, Достоевский. Противопоставить себя народу – упора не было. Отрицающий народную поддержку критик, считающий при этом себя демократом, поневоле смыкался с либеральными концепциями, которые возлагали свои надежды прогресса России на «образованное меньшинство», «профессорскую культуру» и т. п. Эта опора только на себя, на «свой» слой невольно укрепляла и без того существовавшую изолированность просвещенных людей от народа, замыкая круг, разорвать который пытались народники, да и вся революционно настроенная интеллигенция.

10. Исповедальное письмо господина Голядкина

10. Исповедальное письмо господина Голядкина

В 1878 г., в обстановке усилившейся идейной борьбы, первых выстрелов народовольцев, когда отчетливо замаячил призрак революционной ситуации и почти каждое событие требовало решительного, до конца себя обнаружения, Скабичевский, в связи с обострившимися после смерти Некрасова разногласиями в «Отечественных записках», пишет исповедальное письмо Михайловскому, в котором утверждает свое кредо «маленького человека», выученного судьбой не замахиваться ни на что большое, только по возможности отстаивать свое – материальное – благополучие: «Я попал в этот журнал («Отечественные записки». – В.К.) совершенно неожиданно, без какого-либо литературного имени, прямо из мрака и грязи мелкой прессы. Я до того времени терпел глубокую нужду, мыкаясь грошовыми уроками и сотрудничеством в разных мелких газетках вроде “Воскресного досуга”, где я писал разъяснения к картинкам, “Рыбинского листка”, где я поправлял статьи и повести безграмотного купца-издателя, даже “Сына отечества” Старчевского. Пришибленный нуждою, целым рядом неудач и унижений, я разом просто каким-то чудом попал в сонм людей, стоявших до того времени на недосягаемой высоте в моих глазах, словно гиганты-апостолы, нарисованные в куполе храма. Мне ли было думать о том, чтобы встать с ними рядом и добиваться участия в судьбах журнала? Я пикнуть не смел перед ними и отдал себя в полное их распоряжение… После того ада, в котором я до того времени находился… мечтать о чем-либо большем казалось мне безумием. Впоследствии я попривык, пригрелся, во многом разочаровался относительно непогрешимости апостолов, но раз установленные отношения остались неизменными: я продолжал быть сотрудником-работником, не только не имеющим никакого голоса в делах редакции, но даже в присутствии которого стараются избегать обсуждения этих дел: не твоего, мол, рыла эта честь. Протестовать, требовать допущения себя в дела редакции у меня никогда духа не хватало, да и в помышлениях не было… Я потребую немногого: только того, чтобы я мог зарабатывать в “От(еч). зап.” столько же, сколько я зарабатываю в “Б(иржевых) ведомостях)”. Если я в этом не успею, тогда я немедленно покидаю “От(еч)еств. зап.” и тогда мне на все наплевать: “Биржевые” так “Биржевые”, а не они, так хоть даже “Петербургский листок”. Из мелкой прессы я вышел и опять в нее сгину с мыслию: не с твоим рылом в калашный ряд»[622].