Впрочем, «рифмы» – это особый вопрос. Нет того читателя, который, встречаясь с новым для себя материалом, не попытался бы соотнести его с прежними впечатлениями и представлениями. Часть классических «рифм» названа уже выше. Упомянутый мною Юрский – особая коррелята: то, что обычно называют «прозой актера» – это записочки на полях ролей, а у Юрского – именно и полноценно – проза, не актерская или какая-то еще, с прилагательным. Повторю: роман и повести В. Кантора – это не проза философа, а просто – проза. Кстати, вряд ли он специально себя ограничивает, но отголосков чеховского «если не дают чаю, давайте хоть пофилософствуем» (в смысле постоянной апелляции к естественному для ученого профессиональному или интеллектуальному контексту), слава Богу, нет, и, наверное, это даже не стоит комментировать.

Так вот, по поводу «рифм»: с нашей точки зрения, «рифмами» к прозе Кантора являются некоторые (не все) произведения не ранних Трифонова и Битова, частично (если отбросить присутствующую там демонстративность и категоричность) Домбровского, возможно, Маканина. При этом представляется, что попытка воссоздать среду и ее настроение, ее признаки была, к примеру, у «позднего» Аксенова, но то ли недоощутил эту среду, то ли не с той стороны на нее смотрел, но вот он не рифмуется.

И, пожалуй, последнее наблюдение, которое очень важно среди «простых» читательских впечатлений: есть авторы, и начинающие, и маститые, которые всегда кому-то что-то доказывают, иногда – свою художественную состоятельность, иногда – идеи и воззрения. Среди них – весьма достойные и даже великие: к примеру, Л. Толстой почти всегда что-то доказывал, а вот А. Чехов, даже в «осколочной» молодости, – нет. К радости читательской, в повести Кантора не обнаруживается такой «доказательский» импульс.

Возможно, нужен итоговый, пусть импрессионистический, комментарий к сюжетной линии и «внесценическому» персонажу «Смерти пенсионера». Почему, может спросить читатель уже не повести, а этого нашего рассуждения, – почему читатель, внимательно прочитавший повесть, не среагировал на нежную и щемящую (да простится нам этот штамп) линию ощущения и памяти, любви и привязанности, страдания и притяжения, линию Даши с ее краткой, 37-летней жизнью, надорванными силами и ниоткуда присланными деньгами? Нет, читатель реагирует, упомянув выше о мелодраматичности повести. А больше, полагаю, ничего и не нужно, ибо в самой повести это – дымка, флер, рассыпающаяся память, присутствие которой выстраивает нарратив и усиливает тоску.