– Значит, ты у него все-таки что-то брал?

– Что брал? – спросил Давид, не останавливаясь.

– Он говорил про какую-то его книгу.

– Ничего я не брал, – Давид пытался приладить развязавшийся свитер. – Он сам мне дал, если тебе интересно.

– Это, конечно, сильно меняет дело.

– Еще как. Меняет страшно.

– Ну, так и отдай ему все.

– И не подумаю, – сказал Давид, умудряясь одновременно цокать и ухать.

– Очень мило. – Она потушила сигарету и села поудобнее, натянув простыню почти до подбородка. – А знаешь, как это называется?

– Конечно, – Давид наконец остановился. – Это называется преображением.

– Неужели?.. И кто же это, интересно, у нас преобразился? Ты?

– А кто же еще? – сказал Давид с легким поклоном. – Представь себе. Не люблю, когда меня принимают за своего, особенно, если я не давал для этого никаких поводов.

– Это кто же тебя принимает за своего?

– Кто. Известно, кто. Твой Олешек и вся его сраная компания. Почему-то они решили, что я такой же как они добропорядочный кусок дерьма, который всегда знает, что хорошо, а что плохо.

– Ах, вот оно что, – она высунула из-под простыни ногу. – И поэтому ты решил украсть у Олешика его книжку?

– И тогда я решил преобразиться, – сказал Давид.

– Преобразиться, – она засмеялась. – Интересно, видел ли еще когда свет такого дурака, как ты?

– Вряд ли, – сказал Давид, продолжая цокать. – И тем не менее, я не желаю, чтобы всякое дерьмо принимало меня за своего.

– Это я уже слышала, – она достала из пачки сигарету. – Не понимаю только, чем же он тебе все-таки так не угодил? Маленький, не очень умный мальчик из академической семьи… Я что-то не понимаю.

– Чем? – Он остановился возле кровати, наклонив голову, словно большая ворона, которая собиралась вступить в драку. – Ты спрашиваешь меня, чем он мне не угодил?.. У тебя что, у самой глаз нет?