Когда он отдышался, огляделся и начал осматривать себя… «Да! Своим видом он мог только пугать людей!»
Все, кроме джинсов, было рваное, грязное. Сам он был весь в быстро наливающихся синевой кровоподтеках, ссадинах…
Сильно болела голова. Саднила кровоточащая от содранной кожи правая рука.
Он с трудом добрел до светлого, бьющего из зелени ручейка. Выстирал остатки рубашки. Посмотрел на отцовскую замшевую куртку, которая была располосована в трех местах.
Именно испорченная вконец замшевая куртка больше всего вывела из себя Генку.
«Ну как? Как? Я все объясню отцу?!»
Он еще раз инстинктивно опасливо огляделся…
Стоял мирный, жаркий, спокойный полдень.
Желтели бесконечные, расползшиеся по невысоким холмам хлеба. Вдалеке синел лес… И сама жизнь, земля еле заметно дышала в солнечном, туманном мареве…
Генка неожиданно и глубоко заснул.
Спал ребенок, с худыми, но уже наливающимися силой плечами… С тонкими городскими, белыми руками.
Лицо его уткнулось в землю, в траву, как в мягкую, домашнюю подушку… Он тихо посапывал и только изредка глубоко вздыхал во сне.
Губы его от пришедшего покоя раскрылись, и могло показаться, что он специально вытянул их, чтобы выпить что-то — то ли сам воздух — покойный, дневной, чуть влажный… То ли дотянуться до чуть брызжущего ручейка, который переливался и звенел в полуметре от его разбросавшейся сонной фигуры.
…На базаре в Белгороде он, продав джинсы, купил кое-какую одежонку. Местными поездами добрался до Тулы. Оттуда ехал уже без билета…
То там, то здесь еще мерещились ему лица «ангела»… Или еще кого-то… Из «их» компании!
Лицо его потемнело от загара, от нечастого мытья. Когда тульский поезд проходил, не останавливаясь, мимо станции, где жил дед, у него мелькнула мысль — выпрыгнуть на ходу. Но поезд шел со скоростью почти восемьдесят километров в час, и Генка испугался.
На вокзале в Москве он увидел (или ему показалось!), что за ним идет какой-то мужик.
Идет неотступно.
Генка побоялся идти прямо домой. Тем более что ключей у него не было…
Он позвонил раз, другой по телефону. Дома молчали.