— И она тебя… Вчера, наверное, как и я, увидела из окна… только… только у меня сначала смелости не хватило, а потом… когда уже бежала вдоль стадиона, увидела ее на баскетбольной площадке…рядом с тобой… Мыльная опера, блин… Санта-Барбара, мать ее! «Уваров в коварном треугольнике»… Или нет… «Уваров заблудился в трех девках»… «Кому же достанется сердцеед Уваров?» Тебе какой вариант больше нравится?

— Никакой. Ты видела… видела, как пришла Лера?

Но Карина будто не слышала вопроса, не видела заинтересованности в глазах Тимофея и продолжала:

— Я охреневаю! Ведь, все думают, что Егоров — бабский угодник. Как обманчива внешность.

— Я тебя спросил, — холодно напомнил Тим.

— А ты не следак, чтоб я была обязана отвечать, понял? Или ты думаешь, я тут от счастья кипятком писаю?

— Клинкина!

— Знаешь, как ты меня бесишь? Бесишь своим гребанным рыцарством, своим… вот какого хрена, а? Какого хрена ты тогда подобрал меня?

— С больной головы на здоровую? — хмыкнул Тимка.

И тогда Карина разразилась страшной матерной тирадой. Тимка шагнул еще дальше, будто слова, выскакивающие из девушки, могли запачкать его. А она замолчала и вновь посмотрела на него. На то, как он поддерживал плечо. На эту страшную царапину, уродовавшую красивое лицо. Пусть Тим и не настолько красив, как Егоров. Но за Уваровым было нестрашно. Было надёжно. И манил он сильнее, чем, когда бы то ни было, Егоров. Но… не судьба.

— Да не ссы ты так! Бесит! Я не встречаюсь с теми, с кем спала, — пробормотала Карина.

Она обошла парты, сняла со стула толстовку, перекинула ее через руку, а потом несмело, будто исподтишка, оглянулась. Тимка не сводил с нее своих льдистых глаз. Он не осуждал. Не обвинял. Просто смотрел. А в глазах были… жалость и боль. Он сожалел. Он очень сожалел!

— Никому не говорила. Думала и не скажу. Когда-то я любила, а меня… поимели. Потом от обиды я переспала с его лучшим другом… потом… потом… а! не важно. Но я сама выбирала, с кем буду это делать. И когда ты… в тот раз… предложил, я легко согласилась, потому что ты мне понравился. Но… не помню. Ощущений не помню. Но то… то, как ты меня обнял… тогда у вас… забыть не могу. Наверно, поэтому меня так бесит твое рыцарство, ведь ты же ни хрена не понимаешь! Ты помог, обнял, поддержал, утер слезы, а нам, бабам, этого с лихвой хватает. Волкову я не знаю, знаю лишь, что она дура: за такого, как ты, держаться нужно руками, ногами и зубами. Я, правда, бы села быстро, так как ревнива до убийства. Кто б посмотрел на тебя, игриво хлопнув глазками, так и всё — задушила бы голыми руками. Ты б в парандже ходил. Чего лыбишься? Смешно тебе? Нику до тебя, как до звезды. Ты соблазняешь, и сам не въезжаешь, что соблазняешь. А пигалица… она мелкая, и дело не в росте. Ты взрослый во всех смыслах этого слова. Но я видела… видела, как она бежала к тебе, как оглядывалась, пока хромала вдоль забора. Я тут подумала, одна Волкова страдает из-за собственной дурости, а мы из-за тебя, хренов сердцеед, — и сказав это, она ушла.