И вот в то самое время три пилигрима пришли в Авиньон себе на беду, ибо город сей, лишившись папы своего, уже осиротел. Когда они спускались вниз по Роне, желая добраться до средиземноморского побережья, тот пилигрим, который странствовал с сыном лет десяти, на время оставил их, а возле Милана вновь присоединился к честной компании, но уже без мальчугана. Вечером на постоялом дворе устроили они пирушку, дабы отметить возвращение пилигрима, который, как все предположили, передумал каяться за отсутствием в Авиньоне папы. Среди этих паломников, кои надеялись добраться до Рима, один был из Парижа, другой из Алемании, а третий, тот самый, что поначалу хотел за время странствия научить сына уму-разуму, родом был из герцогства Бургундского, в коем у него были кое-какие владения, являлся младшим отпрыском дома де Вилле-Лафе (то бишь Буковая усадьба) и звался де Лавогрёнан. Немецкий барон встретился с парижским горожанином близ Леона, а у Авиньона к ним присоединился сеньор де Лавогрёнан.

И вот за ужином в Милане развязались у них языки и договорились они втроём добираться до Рима, с тем чтобы сообща отбиваться от грабителей, ночных татей и прочих злоумышленников, кои промышляли тем, что избавляли странников от всего, что обременяет тела их, до тех пор, пока папа не избавит их и от того, что обременяет им душу. Выпив, три друга разговорились, поелику вино есть ключ к беседе, и каждый признался, что отправился в путь по вине бабы. Служанка, наблюдавшая за тем, как они пьют, заметила, что из ста паломников, кои тут останавливались, девяносто девять оказались в дороге по той же причине. Сие замечание заставило трёх мудрецов прийти к тому умозаключению, что женщины для мужчин весьма опасны. Немецкий барон указал на тяжёлую золотую цепь, висевшую у него на груди, и сказал, что поднесёт её в дар святому Петру, хотя грех, им, бароном, совершённый, столь тяжек, что его не искупить даже десятью подобными цепями. Парижанин стянул перчатку, показал перстень с чистым адамантом и похвастал, что у него для папы есть ещё сто таких же. Бургундец сдёрнул шапку, достал из неё восхитительные жемчужные серьги, кои предназначались Лоретской мадонне, однако же честно признался, что предпочёл бы видеть их на своей жене.

Тут служанка предположила, что, должно быть, их грехи столь же тяжки, сколь грехи герцогов Висконти{153}.

Пилигримы ей отвечали, что каждый из них дал себе обет до конца своих дней даже не смотреть на сторону, какая бы красавица им не повстречалась, и, сверх того, в точности исполнить епитимью, кою наложит на них папа.