Виктоша ездила в Хельсинки много раз на день-два, закупалась шмотками, и Финляндия ей нравилась.

И еще вспомнилось Борискову из совместно жизни с Виктошей. Когда только познакомились, они любили попасть летом под дождь, прибежать мокрыми домой, скинуть с себя всю одежду, лечь в постель и согревать друг друга любовью.

Вспомнив об этом, Борисков приладился к Виктоше сзади, как ложка, сделал по-быстрому свое мужское дело и тут же погрузился в сон.

Засыпая, Борисков подумал, что хорошо было бы съездить на родину, навестить родителей, пообщаться со школьными товарищами. В последний раз в не столь далеком от Питера родном городке Борисков был не так и давно – всего с месяц назад – в самом конце зимы. Ездил опять же на поминки. Тогда неожиданно позвонили и сказали, что умер Геныч. Сердце. Ощущение у Борискова было такое, как если бы снаряд попал в соседний окоп. Борисков сначала и не понял, подумал, что какая-то ошибка. Он просто не мог умереть. Нет, конечно же мог, но только не сейчас. К тому же оказалось, что его уже похоронили и прошло уже девять дней. Еще прошлым летом хотели встретиться, а все не хватало времени. Но такая возможность всегда оставалась, хотя бы теоретически, а теперь уже им не встретиться никогда. Борисков знал его еще с детского сада. Ходили в одну группу, а потом и в один класс. Все десять школьных лет Геныч сидел на парте впереди, и Борисков нередко пихал его в спину, чтобы передать ему тетрадь, записку или что-то сказать. Помнится, в десятом классе у Геныча был пиджак в мелкую клетку. Борисков до сих пор помнил тот пиджак. Было несколько фотографий из того школьного детства, на которых они стояли рядом. Все они тогда в классе шестом-седьмом увлекались фотографией, им купили самые дешевые фотоаппараты "Смена" и они снимали все подряд. С того времени у него был не альбом, а коробка с фотографиями, которая так и осталась в доме у родителей. На этих фотографиях из детства, которые снимал иногда неизвестно кто, а некоторые из которых он снимал сам, засняты были его школьные товарищи. Может быть, именно благодаря этому увлечению, хоть что-то сохранилось. Борисков снимал тогда все: скворца на ветке – в апреле он сидел прямо напротив окном кухни, просто вид из окна, школьных друзей, и за их спинами была весна, тот невозможно далекий апрель. Уже учась в институте, Борисков довольно долго вел дневник, а потом бросил. Дневники тоже лежали у родителей в квартире целой стопой – штук десять, если не больше, толстых тетрадей. Даже самому читать дневник было неинтересно. Тогда ничего не происходило. Было одно и то же, писать было просто нечего. Никогда его потом и не читал – все это было перевязано шпагатом, так и валялось. Наверняка однажды кто-то из родственников пошерудит да и выкинет, поскольку почерк уже и тогда у Борискова был неразборчивый.