Его размышления прервал проходивший мимо матрос, державший в руке канатную бухту. Остановившись перед Менджюном, он два раза ткнул ему в грудь вынутой изо рта трубкой и у казал в сторону капитанской каюты. Менджюн кивнул, что понял, бросил за борт недокуренную сигарету и отправился к капитану.

Капитан «Тагора» чуть наклонившись сидел у себя в каюте и пил чай. Увидев вошедшего, он указал подбородком на стоявшую рядом еще одну чашку. Его квадратное и смуглое лицо, в котором угадывались типичные черты представителя индоиранской крови, было скрыто густыми бакенбардами и напоминало грубо отесанный чурбак. Чай, которым потчевал капитан, был действительно великолепен: ароматный, с чуть заметной горчинкой. Верх совершенства по сравнению с той бурдой, которой поили пленных в концлагере. Менджюн некоторое время смотрел на капитана, а затем перевел взгляд на иллюминатор полевому борту капитанской каюты. За исключением, может быть, мачты, это было едва ли не лучшее место на судне для наблюдения за безбрежным водным простором. Перед глазами веером раскрывалась чудная панорама океана в жарких трепетных бликах. Менджюн взглянул в правый иллюминатор и увидел двух чаек, которые, чуть забирая вправо, летели за кораблем. Они казались белыми мазками на полотне с морским пейзажем. Целый день они следовали за судном, то обгоняя его, то отставая, то присаживаясь на мачту для короткого отдыха.

Ответственный за транспортировку пленных индийский чиновник Муради день проводил за чаркой вина, а ночь — за картами. Поэтому все заботы о пленных и бремя переговоров с капитаном по возникающим проблемам ложились на плечи Менджюна, для которого некоторое знание английского языка оказалось как нельзя кстати. При первой же встрече капитан поинтересовался его образованием. Менджюн ответил, что он — «университетский недоучка». Слово «university» в его корейском произношении, видимо, не очень понравилось капитану, и он, слегка поправив артикуляцию звука «r», уточнил: «Так вы учились в университете?»

О себе он рассказал, что в свое время окончил торговое мореходное училище в Англии, и перечислил с десяток крупных чинов английского флота, с которыми ему довелось вместе учиться. В бесхитростном рассказе старого моряка не было ни на йоту бахвальства, а чувствовалось что-то наивное и светлое.

Тех иностранцев, с которыми Менджюну доводилось встречаться, отличала, на его взгляд, одна общая черта: они значительно чаще, чем корейцы, вели себя по-детски. Неоднократно наблюдая за тем, как они, словно упрямые дети, не могут легко изменить избранный стиль поведения, он стал думать о них как о людях неуравновешенных. По отношению к находившимся на борту недавним узникам и капитан, и экипаж корабля были исполнены сочувствия. Они считали их мучениками, не нашедшими пристанища на родине и избравшими своим уделом жизнь на чужбине. Сами освобожденные принимали это сочувствие к себе с долей смущения и иногда вели себя вызывающе, становясь в позу повидавших жизнь людей, которым не нужна милость посторонних. Но если потревожить это сложнейшее переплетение чувств, то оттуда — из многослойной и беспорядочной свалки — непременно, точно из гнойника, потечет такая каша, которой не подыскать и названия. Все это бесформенное, порой на ощупь осязаемое естество есть не что иное, как наш собственный внутренний мир.