И Шестов говорит нам очень важную вещь. Он говорит, что большинство из нас живет в таком полутеплом, полухолодном состоянии, где-то там в средних, экваториальных широтах бытия, и нас вполне устраивают разум, законы, необходимость, наука, польза. И люди – существа ленивые, инертные. Должно что-то случиться с человеком, что случилось с Ницше, с Достоевским, с Паскалем, с Кьеркегором, с Иовом, что-то должно его ужалить. Вот, скажем, живете-живете, и все вас устраивает, законы объясняют мир и управляют им, наука познает мир, разум его постигает, все вас устраивает, все удобно, все комфортно. И вдруг что-то ужасное происходит: умирает близкий человек. И разум говорит: смирись, ничего не поделаешь, закон природы, все там будем. А что-то в вас бунтует против этого. Эту зону, зону экстремальную, которую Ясперс позже назовет пограничными состояниями, Шестов ее обозначает как философию трагедии. Зона, где не тепло – холодно, а где нестерпимо жарко или ледяной холод, та зона, в которую люди добровольно не идут. Как Достоевский попал на каторгу, на эшафот, стоял возле столбов с расстреливаемыми на Семеновском плацу и ощутил ледяное дыхание Ничто. Зона, где человек сталкивается с крушением, с катастрофой, со смертью, с трагизмом бытия. И там вдруг открывается для него, что все то, что обычно его устраивает, – разум, необходимость, закономерность, все принудительное, все полезное, – оно вдруг резко и бесповоротно перестает его устраивать. И поэтому, подобно Кьеркегору, Шестов обращается к Иову с его ропотом, с его протестом, с его метафизическим бунтом, с его требованием к Господу непременно дать ответ: почему, за что Ты со мной такое сотворил?

Подобно Ницше и другим философам-экзистенциалистам, Шестов говорит: науку не интересует истина, наука не познает жизнь, не познает личность, ее интересует лишь польза. Пусть будет наука. Она часто полезна. Но она безразлична к человеку с его страданиями. Наука лишь помогает нам как-то приспособиться к тому Року, который так чувствовали эллины и который мы на языке модерна почему-то называем «законами природы». Но когда человек попадает вот в эту зону трагедии, в зону страдания, в зону отчаяния, он начинает бунтовать; он, как Иов, начинает роптать. Он начинает вопрошать: а откуда взялись законы? А все ли в этом мире разумно? И вот тут начинается самое интересное. То есть, в принципе, Шестов, как и все экзистенциалисты, выводит нас на проблему иррациональности бытия, на проблему того, что наука не знает истины, и на проблему пограничных ситуаций. Тех ситуаций, где человеку открывается что-то, что обычно не открывается. Шестов это формулирует двумя понятиями: философия обыденности и философия трагедии. Обыденность – это мы с вами, это обычная наша жизнь, инертная, удобная, привычная, где все понятно: разум, польза, наука, закон. Здесь нас все устраивает, все нам удобно; и мы не бунтуем, не ропщем, не ставим этот мир под вопрос. И философия трагедии – это те особенные зоны, где оказываются (не по своей воле, а в результате катастрофы) Кьеркегор, Ницше, Паскаль, Достоевский.