«Сейчас станет искать сочувствия,— подумал Евген,— выберет меня или Алексеева — кто, по его мнению, мягче — и будет апеллировать».

Но Кашин начал с иного. Сунув холодную руку Евгену, потом Алексееву, спросил:

— Ну и как тут без меня? Рай?

— Ничего, работаем,— ответил механик.

— Больше никто не прижимает?

— Пока нет.

— А дела?

По тому, как он спрашивал, как произнес «дела», как передернулись обвисшие его щеки, Евген догадался: Кашин явился сюда, искренне надеясь, что в цехе без него всё идет наперекос. И еще понял: Алексеев раскусил Кашина и дал ему это почувствовать.

— Вот мало-помалу начинаем в гору подниматься,— сказал Евген и кивнул на вагранки.— За механизацию взялись.

— Снова царь-барабан?

— Нет, Никита Никитич,— спокойнее возразил Алексеев.— Это царь-вагранка! Мы ее в обиду уже не дадим…

Кашин кольнул его злым, затравленным взглядом и зашагал дальше, не зная, как держать руки. Он здоровался с рабочими, ему отвечали, но, отвечая, весело поглядывали на Евгена с Алексеевым.

Подойдя к формовочной машине, возле которой хлопотал Комлик, Кашин поздоровался и с ним. Комлик едва кивнул ему в ответ, но так, что нельзя было понять, кланяется он или кивает в лад своим мыслям.

«Боится нас… Вот субчик!» — отметил про себя Евген.

Этого Кашин снести уже не мог. Им пренебрегал Комлик!

— Не здороваешься? — процедил он сквозь зубы, чувствуя, как палит в груди и слабость подкашивает колени.

— Не чую! — продолжая делать свое, издевательски крикнул Комлик.

— Врешь, слышишь!

— Ей-богу, нет…

— Похоронил уже? Думаешь, совсем погорел? А что, ежели я сызнова вернусь? Подумал об этом? Мне бы перебиться только… И не забывай, что у меня, кроме всего, сын есть. Приходи сегодня в обеденный перерыв к большому конвейеру, удостоверишься.