Было ли это решение правильным, Мирослава не знала и не хотела знать. Наверняка она знала лишь одно: теперь уже от нее зависела жизнь дяди Мити.

Он выжил! Какую цену заплатил, никто и никогда не узнает, а сам он никому никогда не расскажет. Даже ей, Мирославе. Шесть часов на операционном столе, две недели в реанимации, долгий реабилитационный период, который еще не закончился, но уже давал свои результаты. Дяде Мите больше не быть крепким и быстрым, но в его силах прожить еще долгую и, может быть, счастливую жизнь.

С ним Мирослава тоже разговаривала. Пришла в его палату сразу, как только врачи позволили посещения. Села на стульчик рядом, взяла за руку, хотела сказать что-то такое… легкое, но вместо этого разревелась, как девчонка. Она ревела, а он крепко, как только мог, сжимал ее руку, утешал. Говорить у него тогда еще не особо получалось, и в этом Мирославе виделся огромный плюс. Наревевшись, она перешла к самому главному, изложила свой план действий, обосновала свое решение. Она излагала и обосновывала, а он хмурился и протестующе мотал головой. В какой-то момент Мирослава испугалась, что этими своими решениями загонит его в гроб, поэтому закончила как можно строже и как можно весомее:

– Я в своем праве, дядя Митя! Ты мне должен, и я в своем праве! Ты должен меня понять. Так будет правильно. Понятно?

Вопрос этичности Мирослава специально не поднимала. Хватило ей бессонных ночей и разговоров с Артемом. Хватило метаний и терзаний. Все, она приняла решение и ни за что не свернет с намеченного пути! Так и будет катить по бездорожью на своем воображаемом танке.

Когда она закончила, когда отважилась посмотреть ему в глаза, оказалось, что по его ввалившимся, давно небритым щекам текут слезы. Сделалось совсем уж невмоготу, но она справилась. А уж если она справилась, то и дядя Митя как-нибудь тоже справится.

Больше они этот вопрос никогда не поднимали и не обсуждали. Дядя Митя несколько раз пытался, но Мирослава отказывалась наотрез, отказывалась говорить и вспоминать то, что случилось тринадцать лет назад.

Говорил и выспрашивал все Самохин. Он явился в палату к дяде Мите сразу вслед за Мирославой, положил ладонь ей на плечо, сказал ворчливо:

– Ну-ка, Мирослава Сергеевна, дай взрослым дяденькам поговорить наедине!

О чем они там говорили, к какому решению пришли, Мирослава не знала. Подозревала, что Самохин перед тем, как пойти под монастырь, желал знать всю правду. В отличие от нее самой.

Наверное, дядя Митя ему что-то такое рассказал. Наверное, что-то очень важное. Потому что с подачи Самохина в Свечной башне был проведен тщательный обыск, в результате которого был обнаружен один из тайников. В тайнике нашелся блокнот для зарисовок, принадлежавший Максиму Разумовскому, и обмотанная шпагатом связка восковых свечей. А в альбоме нашлись доказательства… Такие вот неоспоримые доказательства… Разумовский рисовал своих жертв. По словам Самохина, портретного сходства там не было, но некоторые детали мог знать только убийца. Самохин специально поднимал материалы дела, сравнивал рисунки с фотографиями. Было и еще кое-что. Рядом с каждым мертвым ребенком Разумовский рисовал черную человекоподобную тень. Непонятным следствию оказались лишь два рисунка. На первом с академической тщательностью был нарисован череп с торчащим из лобной кости гребнем. На втором все тот же череп, но уже без гребня. И красный огонь в глазницах, схематично накарябанный красным косметическим карандашом для губ.