Словно этот тип отыскал тайную брешь в моей броне, вбил в нее клинышек, а теперь с кувалдой в руке преспокойно прогуливается вокруг.
Любовь.
Неожиданно я понял Алис. Понял, почему она запаниковала тогда, в тот первый день в «Самаритэн», когда, подняв голову, она подумала, что потеряла его навсегда. Я понял, почему она бросилась бежать, как сумасшедшая, и пристала к нему прямо на улице.
Она с такой силой схватила его за руку не потому, что хотела заставить его обернуться, а потому, что хотела за него уцепиться. И именно от этого ее жеста мне захотелось взвыть: держась за него, она чувствовала себя твердо стоящей на земле.
— Алис, малышка… Этот парень умирает с голоду…
— Девочкам завтра в школу, хорошо бы сначала их уложить спать, — закапризничала она.
В глубине квартиры мгновения тишины (когда происходила запись) сменялись чистым безумием («кто не спрятался, тот черт знает что такое» и прочие дебильные слоганы, эхом разносившиеся по саванне).
—
— На соске волоски.
Тихий ангел пролетел в сильном удручении.
— Ох, прошу вас, да не смотрите же вы так на меня. Я тоже имею право впадать в детство, разве нет?
Исаак подсказал, как пройти в ванную, и я отправился мыть руки.
За исключением детской спальни в конце коридора — оживленной комнаты в розовых тонах, в остальной части квартиры, во всяком случае, в той, которую я мог увидеть, совсем ничего не было. Ни ковров, ни мебели, ни ламп, ни занавесок, голые стены и абсолютная пустота.
Странное впечатление. Как будто вся жизнь на этой планете сосредоточилась на кухне.
— Вы собираетесь переезжать? — спросил я, разворачивая свою салфетку.
Нет, нет, это просто чтобы глаз отдыхал. У них был на юге большой деревенский дом — бывшая овчарня, они уезжали туда при малейшей возможности, и там все было забито всякими сентиментальными безделушками, но здесь, за порогом кухни, Исааку ничто не должно было напоминать о его работе.