Горячая вода все лилась и лилась. В ее-то доме после пяти минут душа только и можно было довольствоваться, что хлюпающей лужей под ногами. У Патрика же запас воды казался беспредельным. Да у него запасы много чего казались беспредельными. Денег. Терпения. Слов. Печали. И в плане выпитого алкоголя он тоже был как бездонная бочка. Но вот срок его определенно пределы имел. Долго с такими возлияниями ему точно не протянуть.
Она провела с ним все выходные. Ладно, большую их часть, если быть совсем точным. Но сейчас настало утро понедельника, так что пришла пора покидать Никогданию, где они пребывали все это время. В пятницу Даниэль позволила себе напиться. Что было против ее обыкновения. Уж чего-чего, а пьяного дерьма в жизни ей хватило. Но внезапно ей показалось правильным накачаться под завязку. А даже если она и совершала ошибку, то теперь-то могла себе их позволить. Так что она удобно устроилась на широком диване Патрика и принялась слушать его нескончаемый поток слов. Он говорил о родном городе. О семье Пэрришей и ресторане Махуна. Своей дочери. Почему школа называется Уолдовской. Слушая его, Даниэль не переставала думать: «У этого человека было все, что только душа пожелает, а его накрыло худшим дерьмом, какое только можно представить». И он профукал надвигающуюся угрозу. Потому что утратил бдительность. Дал слабину, когда должен был проявить жесткость, – за что и поплатился. Патрик сообщил, что в понедельник должен ехать в реабилитационный центр, да только Даниэль очень сомневалась, что он поедет. Даже если его и затащат туда силком, больше недели ему там не продержаться. Путь его лежал вовсе не в Вермонт, и ничего хорошего его не ждало. Она постаралась запомнить это на случай, если он предложит ей присоединиться.
Пока же, однако, именно с Патриком ей и нужно было оставаться. Он разбирался в вещах, которые ей требовалось знать, – например, как действуют здешние полиция и суд. Каждая проведенная в Эмерсоне секунда все более убеждала Даниэль, что ею манипулируют. Этот хрупкий мальчик не убивал ее дочь. Преступление было делом рук Джека Пэрриша, с его «хот-хэтчем», с его ухмылочкой. Но данный факт утаивали – то ли по причине коррупции, то ли из безразличия, то ли просто из стремления поскорее разделаться с проблемой.
Однако было и еще кое-что. Нечто более зыбкое, но в то же время, пожалуй, и более важное. Патрик знал о боли. Не утраты, но этого мучительного, дразнящего «присутствия». Для него дочь не была мертвой. Каким-то образом он сохранял ей жизнь. Она по-прежнему разговаривала с ним. Даже если это и терзало его, все равно помогало держаться на ногах. Даниэль понимала, что, стоит ей задуматься о подобном феномене покрепче или же обсудить его с кем-то обладающим хотя бы толикой здравого смысла, все безумие этой идеи станет ей очевидным. Как-никак, Патрик был безудержным алкоголиком, да и наверняка среди ярлыков на его дорогих костюмах имелся и один с клеймом «конченый». Но пока она остается с ним – и только с ним, – ужасную реальность смерти ее дочери может сменить возможность, что ей вовсе не обязательно исчезать полностью. Поэтому-то Даниэль и оставалась с Патриком.